Читать интересную книгу "Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов"

До него, считай, и двести метров не наберется. Теперь в самую пору самолеты наши пускать, моторы глушить, иначе фрицы спохватятся и ракеты осветительные развесят, день заместо ночи устроят, чтоб все наши катера в упор перестрелять, как гусей-подранков… Но самолетов что-то не слышно, тьфу!.. Зато вон она, хвостатая, уже пожаловала на небушко!.. А вон еще, еще!.. И все ж таки, пожалуй, поздновато спохватились фрицы! Чую нутром: проскочим мы зону обстрела, запросто проскочим!»

— Средний вперед!.. Швартуйся вон там, где карманным фонарем подсвечивают!.. Да, смотри, осторожней, не то сходни передавите!.. А команда такая будет: на выгрузку провианта и прочих гостинцев затратить полчаса, не более того. И еще слухай! Покуда все ящики не снесете на берег, раненых не принимать на борт. Опять же на будущее даю установку: всем катерам возвращаться на базу поодиночке примерно тем же курсом.

III

С жестким, звончатым шуршанием движутся меж угольно-мрачных бесснежных берегов плоские льдины, несут на себе свежий снежок севера. Но чем ближе к Сталинграду, тем заметнее розовеют льдины при отсветах великого пожарища и будто истаивают в жарком чаде…

«На всей планете, поди-ка, видно это кострище! Разожгли его немцы, почитай, от Рынка до Красноармейска… Да только сами они, лиходеи, и сгорят в огне-полыме!»

Клочья угарного дыма сечет луна — белая, выстуженная, с зубчатым закрайком, похожая на плывущий обломок льдины.

«Ой, некстати ты вылезла, матушка! Теперь фрицам, пожалуй, и воздушные фонари не надо развешивать, и ракеты осветительные пускать… А только мы, не будь дураки, под ярами пойдем, в тени. Пусть фрицы глаза пялят, покуда не опомнятся».

Из черного буерака, что пониже устья Мокрой Мечетки, вдруг бьет стреляющее пламя. Ближняя, с правого борта, льдина тут же лопается гулко и разлетается вдребезги. По палубе ураганно проносится сыпучая дробь свинцовых осколков и льдистого крошева.

— А ну-ка, братцы комендоры, вдарьте по вражине!

Артиллерийская башня бронекатера медленно разворачивается и выхаркивает из дула белое, обрывистое пламя. Начинают огрызаться и бронекатера, идущие в кильватере. Пороховой дым, всплески черной воды, с визгом взлетающие куски толстого льда — и уже не видно луны-предательницы.

«Что ж, теперь можно и того… на стрежень выруливать! Даст бог, и выйдем сухими из этой потасовки!»

На беду начинается минометный обстрел. Синевато-мертвенное пламя прожигает морозный воздух, слепит глаза до боли. Мины то с уханьем шлепаются в черные разводья, то со стеклянным звоном рвутся на льдинах. И вдруг словно белая молния чиркает наискось по лицу.

«Эва, как полыхнуло! Глаз совсем не разжмурить…»

Снова — колкая вспышка, только теперь она и впрямь подобна молнии — бьет навылет, сбрасывает в черную бездну, а свет остается где-то высоко над головой.

«Вот была жизнь, и нет ее…»

Руки еще делают судорожные взмахи, тело рвется из холодной бездны… в жажде света и глотка воздуха. Но вот уже и внутри все холодеет. И лишь напоследок утешает мысль-вспышка: «Скоро мы увидимся, женушка милая!»

Глава восемнадцатая

Сестреночка и ее братья

I

Как только сержант Павлов крикнул: «Делать нечего! Ползи, сестреночка!» — Ольга сразу же кинулась в пролом восточной торцовой стены.

На какой-то миг девушка разглядела в дыму мрачно-кирпичную громаду мукомольной мельницы. До нее, кажется, совсем было недалеко, стоило лишь миновать каменные завалы на Пензенской улице и складские постройки; но в том-то и беда, что на всем этом малом пространстве плотно падали мины, визжали осколки, лопались с треском разрывные пули. Немцы насквозь простреливали улицу с флангов, и Ольге чудилось, будто свинцовые нити скрещиваются как раз там, где лежит она. Попробуй только шевельнуться, голову приподнять, как тебя сейчас же намертво пригвоздит к земле. А между тем там, позади, осталось четверо бойцов. Всего четверо бойцов на весь огромный четырехэтажный дом! Навалятся немцы — тогда и разведчикам, и мирным горожанам несдобровать!

Едва Ольга подумала о том, ради чего пустилась в опасный путь и чего от нее ждет сержант в кубанке, как ее охватил страх уже не за себя, а за всех тех людей, которые остались в доме, и она покрепче вдавила локти в каменисто-известковое крошево и рывком подтянула тело…

Оказывается, самым трудным был именно этот первый рывок! Теперь она ползла, радуясь гибкости и легкости своего тела, суеверно веря, что если раньше с ней ничего плохого не случилось, то и теперь не случится. Но хотя она и старалась не смотреть по сторонам, все же ее бросок не был самоуверенным. При особенно ярких вспышках она тут же замирала — и всегда кстати, потому что всякий раз мины рвались сплошняком и осколки разлетались густо…

Вскоре навстречу стали попадаться разбитые ящики, продырявленные мешки, россыпи грязноватой муки, слегка пригорелой, попахивающей вкусно, хлебно, так что Ольга на ходу прихватила ее губами и начала медленно, со слюной, всасывать в себя. А иногда, под нахлестами взрывных волн, мука вьюжила и порошила в глаза. Но все же Ольга разглядела руины складских построек, а над ними — ту же мрачно-кирпичную громаду мельницы, до которой теперь, кажется, и рукой дотянешься.

Ольга и в самом деле уже недалека была от цели, когда сбоку шлепнулось что-то тяжкое, тупое, и земля фонтанисто взбрызнула вместе с огнем и дымом. Ольгу отшвырнуло, ударило обо что-то с силой. Она потеряла сознание, а когда очнулась, то уже не услышала ни грохота, ни визга осколков, ни треска разрывных пуль — ничего, кроме гудящего звона в голове. А в глазах плавают радужные кольца, плавают… и вдруг превращаются в огненный, трепетно сияющий лепесток керосиновой лампы. Теперь уже Ольга видит вблизи желтоватые лица и пилотки с отблескивающими звездочками.

— Товарищи! — хочет она крикнуть, а вырывается только стон. — Я от Павлова… Он в доме решил остаться… Там дети и старики… А немцы атакуют… Нужна помощь!..

II

Сюда, в подвал мельницы, на КП батальона, беспамятную Ольгу притащил автоматчик Вяткин, который находился в боевом охранении. И вот теперь она, радуясь, что отделалась лишь легким испугом и небольшим ушибом, лежит на топчане, осматривается…

«Наконец-то я у своих, у своих! — пробегали мысли в ясной уже голове. — Почти полтора месяца я находилась там, у немцев, и родители, конечно, решили, что меня нет в живых. А я жива! И я непременно, сейчас же, как только малость отдохну, отправлюсь на поиски отца и матери».

Ольга стала приглядываться и прислушиваться с тем упорным и жадным любопытством, какое проявляется у человека после тяжкого болезненного пробуждения. Неподалеку от нее, у стола с разостланной картой,