на три года. С самого первого свидания Агнеш подбадривала мужа, укрепляла в нем веру и силы.
— Я буду ждать тебя… — и они простились.
В тюрьме Комор узнал, что их предал один провокатор, которого он считал своим товарищем. Это потрясло его. Разочарование причиняло страшную боль. И только Агнеш, ее ободряющим словам, обнадеживающим письмам он обязан тем, что выстоял тогда. Ей удалось переслать Миклошу тетрадку, и он исписал ее стихами. Эти нехитрые стихи, не претендующие на художественную зрелость, были дороги ему. На первой странице тетради он написал:
«Мои стихи принадлежат лишь ей одной.
Она зажгла во мне огонь сердечный
И даже здесь, в тюрьме и мрачной и сырой,
Вселила веру в жизнь и человечность».
Агнеш радовалась, зная, что эти строки посвящены ей. После освобождения из тюрьмы опять несколько коротких месяцев вместе, а затем штрафная рота. Об этом времени страшно и вспоминать.
После отступления от Дона он услышал, что Агнеш как коммунистка вместе с семьей попала в концентрационный лагерь.
В мае сорок пятого года они опять встретились, приехав домой почти одновременно. Агнеш вернулась одна. Отец и мать погибли. У него тоже никого не осталось…
Началась новая жизнь, теперь уже с надеждой на лучшее будущее. Но виделись опять очень редко. Он стал военным, принимал участие в организации новой армии. Когда родился ребенок, Агнеш думала, что это поможет ей создать семью, чаще быть вместе, втроем.
— Придет такое время, — говорил он жене. — Теперь уж скоро…
Проходили годы, ребенок подрастал, Агнеш по-прежнему ждала. Потом они примирились с тем, что хоть субботний вечер принадлежал только им троим.
О, эти незабываемые субботние вечера! Священные праздники маленькой семьи. Пора осуществления надежд, желаний, грез. И настоящего счастья. Однажды Агнеш с грустной улыбкой сказала:
— Для меня год состоит только из пятидесяти, двух дней. Из пятидесяти двух праздничных суббот.
Они были счастливы, так как верили, что когда-нибудь и у них год будет состоять из трехсот шестидесяти пяти дней, каждый вечер будет принадлежать им.
В ее любви он всегда находил что-то новое, неизведанное. Соскучившись в долгой разлуке, в субботу она изливала всю свою девичью нежность, окружала его трогательной лаской. В ту пору Агнеш была лектором в партийной школе. Затем, в 1949 году, произошло ужасное… «Я никогда не забуду то туманное сентябрьское утро. Солнце жадно поглощало осенний туман. Агнеш собиралась идти в ЦК партии. И я, против обыкновения, в то утро взял ее с собой. Остановив машину, крепко-крепко поцеловал. Агнеш с удивлением посмотрела на меня, не понимая, чем вызвано это неожиданное проявление чувств. Тогда нам и в голову не могло прийти, что многие годы этот поцелуй будет нам обоим придавать силы, останется счастливым воспоминанием, которые мы пронесем через горе, что этот поцелуй всегда будет гореть у нас на губах… Агнеш вышла из машины, перешла мостовую. На ее пепельных волосах сверкнуло солнце. Она оглянулась, помахала на прощание рукой и вошла в ворота».
Такой осталась в его памяти русая стройная двадцативосьмилетняя жена. Затем четыре суровых года, наполненных болью, унижениями, мучениями, терзаниями. Четыре года испытания сил, верности идеям. Ему уже приходилось сидеть в тюрьме, но тогда было легче — ведь тогда он был осужден враждебным классом и мог бороться оружием коммунистов. Там приходилось иметь дело с классовым врагом, бороться против которого он считал своим долгом. Тогда было делом чести организовываться, объявлять голодные забастовки… Но в тюрьме пролетарского государства коммунист, невинно осужденный в результате дьявольской ошибки, не мог бороться. Революционное сознание вырвало из его рук оружие…
И все-таки он боролся, боролся против своей слабости, нервного потрясения, разочарования, самообмана. «Нелегкой была эта борьба. Сидеть вместе с фашистами, шпионами, предателями родины, выслушивать их кровожадные планы, соображения о «новой Венгрии». Часто я задумывался над тем, что же меня поддерживает, какая сила не дает упасть духом. Я и сегодня не смогу, пожалуй, ответить на этот вопрос. То, что я коммунист! Но были ведь и такие дни, когда весь смысл жизни, жажда свободы сводились к миске гороховой похлебки. В такие минуты я хотел жить, хотел еще раз очутиться на свободе только для того, чтобы хорошо поесть, и меньше всего думал о партии. Когда временами удавалось встретиться с товарищами, об этих затаенных чувствах я и не заикался. Мы как-то привыкли, что нам, коммунистам, положено говорить и мыслить только лозунгами и тезисами. Я стыдился сказать, что однажды хотел покончить с собой и только Агнеш вырвала из моих рук оружие. Товарищи стали бы говорить, что я фантазирую. А между тем это именно так. Там, в темной камере, я увидел лицо Агнеш, бледное, с мольбой в глазах. Она грустно улыбалась, как в сороковом году, когда пришла в тюрьму на первое свидание и придала мне силы. Агнеш сказала:
— Ты должен жить и будешь жить, потому что ты сильный. Если ты покончишь с собой, кто вернет честь мне и твоему сыну? Речь идет не только о твоей чести. Думаешь, я не страдаю, думаешь, больно только тебе? Я живу только потому, что живешь ты. Если тебя не станет, не станет и меня…»
Тогда он понял, что у него есть обязанности и по отношению к семье, и поклялся: «Наперекор всему выживу, назло всем докажу свою правоту… Потому что я должен вернуть честь своему сыну…» Да, тоска о семье, вера в него Агнеш, ее любовь, проникавшая через толстые глухие стены, тоже помогли ему выжить. И еще одно… «Если бы меня заперли не с фашистами и предателями, я, пожалуй, лишился бы рассудка. Но их присутствие действовало на меня отрезвляюще. Находившиеся в тюрьме шпионы, диверсанты, заговорщики убеждали меня, что здания с железными решетками на окнах необходимы. Потому что эти люди там, в тюрьме, и не пытались оправдывать себя, наоборот, они наперебой хвастались друг перед другом своими злодеяниями. С каким злорадством рассказывал сомбатхейский священник о крушении зирцского поезда и об убийстве полицейского! Созданная им из пятнадцати — шестнадцатилетних учеников организация действовала по его заданию. Заклятые враги нового строя и там, в тюрьме, годами готовились к кровавой расплате, к долгожданному дню, когда они снова смогут купаться в крови коммунистов… И говорили об этом совершенно открыто…»
Осенью пятьдесят третьего года открылись ворота тюрьмы, и Комор снова стал свободным человеком. Его реабилитировали. Правда, дело шло медленно, кто-то мешал, оттягивал… Мучительно тянулись месяцы. И все-таки было легче, потому что рядом была Агнеш. Она