Читать интересную книгу Петр Великий (Том 2) - А. Сахаров (редактор)

…Убедившись, что украинцы твёрдо держатся своего решения не примыкать к казакам, Булавин с согласия круга отступил с Хопра к Бахмуту, а главные помощники его – Памфильев, Хохол, Некрасов, Драный, Голый и Оберни-Млын – бежали с отрядами через Донец и стали за Миусом.

Булавин поселился на речке Каменке, в Казанке. Там под покровительством запорожского атамана Гордиенки набирал он людей и отсылал в отряды, скрывавшиеся в диких степях за Миусом.

Казаки охотно шли под знамёна Булавина. Мало среди них было только крестьян. Происходило это потому, что ни Мазепа, ни Гордиенко и в думках не держали поднять на мятеж всех «чёрных людишек».

Освободиться от москалей нужно было, по их затеям, начальным людям и зажиточному казачеству. Крестьяне же как были в «крепости за господарями», так и должны оставаться до «скончания века».

– А как же иначе? – с полным сознанием правоты говорили начальники. – Ежели все панами зроблятся, кто же чушек будет пасти? Никогда того не было на свете и не сбудется никогда, чтобы чабан господарем зробился.

Булавин не спорил, но товарищам своим строго наказывал набирать в отряды как можно более «голытьбы»:

– Не поднимется народ, и нам не быть на Москве. Войско на войско двинется, вольница солдат одолеет, – то ещё не одоление, коли в селеньях крестьяне сложа руки будут сидеть. Надобно всю Русь голодную с украинами поднять, – а тогда-то уж и молебны служить.

К началу весны кошевой писарь и прочие куренные запорожские атаманы заключили с Булавиным письменный договор:

«…чтоб донскому и запорожскому войску быть в соединении и друг за друга стоять твёрдо и радеть единодушно».

В то же время Памфильев и Оберни-Млын подняли работных, готовивших на Хопре корабельный лес к отпуску в Азов.

Азовский губернатор Иван Андреевич Толстой выслал войско против бунтовщиков.

– Опамятуйтесь! – метались языки, призывая мятежников к покорности. – Леса не будет, Азов не укреплённый погибнет, кораблей строить не будем – проглотит нас турка, как вода соль глотает.

Но работные не смирялись, вооружённые мотыгами, топорами, ослопьем[203], ждали солдат.

И когда полки подошли, навстречу к ним подскакали послы от бунтарей – Некрасов и Оберни-Млын.

– Нам господари сулят погибель от турка! – рванул Некрасов. – А бояре, купчины, те как? Что нам те сулят?! Как были мы без хлеба и соли, так и помрём все голодом, ежели даже господари и купчины сами полопаются от злата!

Офицеры ругались неистово, один из них прицелился в послов, но какой-то солдат грудью загородил станичников:

– А правду сказывают казаки! Не пойдём на своих!

Слова Некрасова перевернули вверх дном нутро солдатское. Как живые встали перед войском родные деревеньки, покинутые голодные семьи. Вся жизнь, горькая, подъяремная, все обиды и неправды, вынесенные ими, промелькнули в мозгу и хлестнули крапивой.

– То тебе не рекруты! – ударил солдат по руке офицера.

Только этого как будто и ждали полки. Все смешалось, как в налетевшем урагане.

Начальные люди обратились в бегство. Их прикрыли отряды, не пожелавшие перейти на сторону бунтовщиков. С победными кличами и развесёлыми песнями явились к ватаге отколовшиеся полки.

В тот же день, со станичниками во главе, выступили они против солдат Ивана Андреевича Толстого и наголову разбили их при реке Лисоватке.

Упоённая победой, три дня гуляла вольница – ходуном ходила земля. Памфильев помолодел, разгладилось изборождённое морщинами лицо, в глазах зажглись былые лукавые огоньки, выпрямилась спина.

Недавно прибывшая на побывку к мужу Даша глядела на Фому и млела от счастья:

– Фомушка!

– Чего, горемычненькая моя?

Станичники не зло подшучивали, наливали обоим по чарке вина и до тех пор кричали «горько!», пока атаман не обнимал жену и не принимался запойно с ней целоваться.

Без страха шли к ватаге дивчата, парубки и старики – «полюбоваться» на пирующих. Вольница встречала гостей, как родных, щедро потчевала вином и пила с ними на «побратимство».

Памфильев, хмельной и разудалый в хмелю, выбирал красивейших казачек, ухарски притопывая ногой и заложив фертом руки, с уморительным кривляньем приглашал их на пляску. Даша добродушно улыбалась «баловству» мужа, но всё же далеко не отпускала его от себя.

К концу третьего дня вдруг всё оборвалось. Фома сразу стал неузнаваем, суров и холоден.

– Бра-тел-ки! – крикнул он повелительно – Погуляли – и будет! Утресь дале в поход противу бояр и гостей!

– В по-о-о-ход! – рванулось из сотен грудей.

– В поход! – неожиданно для себя выпалили и многие из гостей – С Фомой-атаманом хотим!

– Веди, брателко!

Низко поклонился Памфильев казакам.

– На ласке и добром слове спасибо Одначе ведомо ли вам, что кто к ватаге пристал, тому ватага и мать и родитель? По гроб.

– Так оно и будет, казаки! Вы нам теперичко и маты и батько!

Ложилась ночь Тут и там загорались костры. Тесно прижавшись друг к другу, в логове сидели Фома и Даша.

– Вот мы, Фомушка, и сызнова разлучаемся, – кручинно вздохнула Даша и обвилась рукой вокруг его шеи.

Атаман ничего не ответил, только теплей прижался впалой щекою к щеке. Где-то далеко послышалась песня. Притихло становище, поулеглось, словно мягким, пушистым покрывалом укуталось в тихую песню:

Э – эй, да выпала пороша на талую землю.По той по пороше да ехала свадьбаДа ехала свадьба, и в семерых санях,И в семерых санях по семеру в санях.

Что-то мешает Даше Ворочается она. Не сидится спокойно. И чуть-чуть вздрагивает спина.

Фома низко роняет голову, шепчет одними губами и в лад шёпоту отбивает ногой.

Песня то вспыхивает загоревшейся звёздочкой в небе, то, как улыбка слепого, скорбно порхает в ночи.

И вот уж подхватили песню в разных уголках становища, и Фома, протягивая в пространство руки, не то поёт, не то думает вслух:

Во первых санях сидит поп Емеля,Сидит поп Емеля, а крест на ремени,А крест на ремени в полторы сажени.Обоз объезжает, крестом ограждаетКого ограждает, тот ногами дрягает.

Всё выше забирает Фома, все стройнее и злобней подхватывают станичники, и всё горше на сердце у Даши.

Встречали ту свадьбу во Марьиной роще,Во Марьиной роще, у красной у сосны.Венчали ту свадьбу на Козьем болоте,На Козьем болоте, на Курьем коленце…

Плачет Даша горько, надрывно. О ком вспоминает? Не о дочке ли? Не страшится ли за этого статного молодца, что прижался к ней по-сыновьи, по-мужнину и по-родительски?

Плачет Даша страшными слезами подъяремного русского человека.

На Козьем болоте, на Курьем коленце.А дружка да свашка – топорик да плашка.Топ-пор-рик да пл-л-а-ауу-аш-ка!

Поездка за рубеж изо дня в день откладывалась. Государь боялся оставить Москву, сам руководил розысками, не доверяя даже такому испытанному споручнику, как князь-кесарь.

Когда же в Преображенское явился патриарх, осмелившийся вступиться за крестьян, арестованных в окрестных посёлках невесть за какие грехи, Пётр окрысился:

– Не разумеешь ты в мирских делах! Знаешь ли ты, что на Руси главное – солдат, коего надо содержать, и крестьянин, который должен содержать солдата на благо царя и родины?! Тебе ли, алтаря служителю, печаловаться о смердах? Не краше ли проповедовать подлым Божий глагол о смирении, терпении и почитании властей предержащих и имовитых людей?!

Пётр разгневанно выбежал из терема и больше не возвращался к патриарху.

Едва наступало утро, царь начинал выслушивать доклады. При чтении донесений лицо его принимало выражение такой лютой злобы, что у ближних волосы шевелились на голове.

– Всюду измена! – бил он кулаком по столу, топал ногами и извергал потоки площадной брани. – Тонем в измене!

Когда же воеводы извещали, что солдатам удалось застать врасплох и уничтожить разбойную ватагу, он сразу менялся и с надеждой оглядывал ближних.

– Одначе, сдаётся, полегшало, а?

– Полегшало, государь, – подтверждали вельможи. – А скоро мы, холопи твои, и вконец разочтёмся с мятежниками. Не тужи, государь!

Обернулась Москва станом военным. К заставам подвели пушки, по улицам днём и ночью дозорили цепи преображенцев.

После захода солнца никто из убогих людишек не осмеливался идти на улицу. В застенках редело. Наступала видимость успокоения, вернувшая Петру утраченный покой.

– А всё же за рубеж мы отправимся, – объявил он с гордой уверенностью на пиру у Лефорта и горячо обнял Федора Юрьевича. – Покель подо мною ходят такие орлы, как ты, князюшка, не страшусь я страха.

Растроганный Ромодановский прильнул широко разинутой пастью к плечу Петра.