товар, у нас купец. Отпустите из стаи отрока, по имени Кожан, и возьмите за него выкуп, чтобы все по справедливости было.
Все посмотрели на Кожана. Как младший среди своих, он стоял с самым скромным и сдержанным видом и старался никак не выдать своих чувств. Он знал, что отец ранен, и видел его после этого, уже когда Улава перенесли в город, в избу. Но не мог знать, к каким важным переменам это приведет. Часто общаясь в эти дни с отцом и его дружиной, свое возвращение к ним он все же видел делом далекого будущего – года через два-три, а в отрочестве это целая жизнь. В четырнадцать лет кажется, что к семнадцати ты станешь взрослым, то есть совсем другим человеком – ростом со всех взрослых, а значит, таким же умным. Но этим другим человеком Кожан стать не успел, а новая жизнь уже пришла, положила руку на плечо.
Медведь задумался. Потом посмотрел на своих побратимов.
– Кожан всего третью зиму в стае, – с неудовольствием сказал Волк. Стая всегда ревновала своих к домашней жизни и особенно не любила досрочных расставаний. – Не водится такого, чтобы скоро стаю и побратимов покидать. Тебе бы знать полагалось! – Он взглянул на Гостимила, с которым был хорошо знаком во времена их совместного пребывания в стае.
– Ну, иной лишних года два в вилькаях ходит, будто белому свету не рад, – уколол его Гостимил, насмешливо прищурясь, – а иного белый свет на третью зиму назад зовет. Бывает ведь так, что если отрок в доме старшим остается, то и срок его выходит раньше.
– Но воевода-то не умер.
– А воевать больше не может. Дружине нужен новый вождь. Кожан уже не дитя, дружина воеводская ему верит. Назови твою цену, Медведь. Тянуть нечего – нынче же нужно дальше в поход идти, пока вятичи с силами не собрались.
Медведь посмотрел на Кожана:
– Ну, как ты, паробок? В стае ходить – это честь, не неволя. Сам решай – пойдешь в белый свет или с побратимами останешься?
Кожан не сразу ответил. Он хорошо понимал, что происходит и что его ждет. Ему предстояло заменить отца во главе дружины. Не тому, будущему, который выше и умнее, а этому, нынешнему. И пусть решать будет не столько он, сколько Хьёр и другие старшие хирдманы, более опытные, но теперь его удача поведет людей и он будет отвечать за все их победы и поражения. Начал он неплохо, но в этих сражениях решала удача Улава и Медведя. Теперь на свет выйдет его собственная хамингья. Готова ли она? Созрела ли?
– Без вождя дружины в поход не ходят, – напомнил ему Хьёр. – Где стяг, там и конунг. А Улав конунг сам сказал: о нем в этой саге больше не будет, нынешней зимой ему не воевать. Ты не пойдешь – и мы все не пойдем, – он вздохнул. – Так неужели мы оборону земли нашей чужим людям доверим? – Он кивнул на Свенельда. – Северяне хоть и молодцы, да у них свое дело.
– Его дед по матери, мы слыхали, в десять лет дружину в бой водил, – напомнил Свенельд. – Не посрами деда!
– Но что если моя удача еще не созрела? – с тревогой ответил Кожан. Даже отец матери, далекий Харальд Харфагри, о котором он с младенчества так много слышал, но никогда не видел, словно бы смотрел на него откуда-то издалека и тоже, в сиянии своей славы, ждал его решения. От волнения, от сознания важности выбора Кожана била дрожь. – Что если моя хамингья слаба еще и всех погубит?
– А как ты ее укрепишь, если на месте будешь сидеть? Удача делом проверяется, а отвагой укрепляется. Парень, проснись уже! – воскликнул Свенельд, не понимая, чего тут думать. – У тебя дружина есть. И ты – из рода княжьего по отцу и по матери. Если ты не справишься, кто же тогда?
– Отпусти меня, Медведь, – подавляя вздох, обратился Кожан к своему вождю. – Знать, судьба моя в эту сторону течет, какой прок пятиться?
Когда рассвело, Медведь со всей стаей снова был у дуба. Из Ратиславля вышла целая толпа: бояре, хирдманы, ратники. Отроки несли на плечах мешки с выкупом. Медведь запросил ячменя столько же, сколько весит сам Кожан, три десятка железниц и берестень соли. Привели рыжего бычка.
Прибыл даже сам Улав: его на руках вынесли из избы и подсадили на коня, а возле дуба сняли и усадили на принесенную из города скамью. Рядом встал Медведь. Трудно было бы найти двоих настолько непохожих людей, приносящих общие жертвы: Улав в крашеной одежде, в крытой шелком шапке, с опрятно подстриженной седеющей бородой при темных волосах, с оживленным лицом и весело прищуренными глазами – и Медведь в косматой шкуре, с черной кожаной личиной вместо человеческого лица, так что люди вздрагивали, глядя на него. Между ними стоял Кожан, и его несколько растерянный вид вполне оправдывался пребыванием на грани миров.
Жертвенник перед дубом – черный валун с плоским верхом и выложенным камнем круг на земле – расчистили от снега и развели огонь.
– Да будут боги – Один и Перун, Велес и Улль – послухами докончания нашего, – Улав поднял братину с пивом.
Он отпил и передал Медведю, тот тоже отпил и вылил остатки в костер и на корни дуба.
– Я отдаю воеводе Улаву сына моего Кожана, – сказал Медведь. – Мне он служил верно, пусть и тебе служит верно, да будет он здоров и удачлив.
Медведь развязал на Кожане пояс, сшитый из волчьей шкуры, и бросил в огонь на жертвеннике. Стоявшая позади него, со стороны леса, стая разразилась горестным воем. Горящий пояс затрещал, потянуло паленым волосом, будто некие духи с воплями покидали свое прибежище.
Потом Медведь стянул с отрока темный овчинный кожух шерстью наружу.
– Думал, в волчьей шкуре скоро увижу тебя, – тихо сказал он, давая понять, что ожидал скорого вхождения Кожана в круг старших в стае. – Да в другую сторону доля твоя течет.
Кожан только вздохнул, прощаясь со своей прежней «шкурой».
– Я принимаю его! – Улав сделал знак Хьёру, и тот накинул отроку на плечи другой кожух – на бобровом меху, крытый синей шерстью.
Отрок оделся, и Улав сделал ему знак подойти ближе. Когда тот повиновался, Улав опоясал его новым поясом – кожаным, с бронзовой пряжкой, отлитой затейливыми узорами в виде переплетенных зверей, пожирающими не то сами себя, не то друг друга.
– И теперь его имя – Сверкер, сын Улава и Рагнвёр, внук Ингмунда и Харальда.
Взлетел мощный радостный