Привлеченные необыкновенной личностью Уорхола, люди приходили к нему и оставались с ним. Первыми были двое его знакомых художников – Вито Джалило и Натан Глюк: они согласились быть ассистентами Уорхола за минимальные деньги и возможность быть рядом с ним, а Джалило стал первым, кто забросил собственную карьеру ради сотрудничества с ним. В дальнейшем таких людей будет много – и лишь немногие добьются самостоятельного успеха. Большинство оказались не в состоянии перенести одиночество, когда Уорхол по каким-то причинам бросал их.
Несмотря на постоянные слухи, приписывающие Энди невероятное количество любовников, на самом деле их было не так много. «После неудачных любовных отношений в молодости он решил занять позицию наблюдателя», – говорил один из его знакомых. Уорхол никогда не скрывал своих гомосексуальных наклонностей (как, впрочем, никогда не протестовал и против гетеросексуальных отношений), но, как считают исследователи, лишь немногие из тех, кто говорил о своей любовной связи с Энди, действительно в этой связи состояли. В его дневниках нет ни одного упоминания о каких бы то ни было любовных отношениях. «Любовь в фантазиях гораздо лучше, чем любовь в действительности. Самое возбуждающее – это если ты влюбляешься в кого-то и никогда не занимаешься с ним сексом. Самое безумное притяжение возникает между двумя противоположностями, которые никогда не сходятся», – писал он в одной из своих книг.
В 1963 году Энди Уорхол переехал в новую студию в центре Манхэттена – здание заброшенной фабрики стало его новой мастерской, центром культурной жизни Нью-Йорка и настоящей Меккой для всех, кто мнил себя художником. Билл Нейм – бывший официант, ставший сначала (на очень недолгое время) любовником Энди и затем – на всю жизнь – его другом, покрасил стены серебряной краской под цвет париков Уорхола. В этой гигантской мастерской, названной «Фабрикой», царила необыкновенная атмосфера творческой вседозволенности, излишеств, наркотического угара и служения искусству. Здесь постоянно что-то происходило: кто-то рисовал, кто-то снимал, кто-то читал стихи, где-то обсуждали выставку или проводили мастер-классы. Говорят, какой-то чудак несколько месяцев не покидал здание Фабрики, – он медитировал, пытаясь найти смысл жизни рядом с Энди Уорхолом. Сам Энди был счастлив: в этом человеческом муравейнике он находил вдохновение, новые идеи (а нередко и чужие, которые он беззастенчиво выдавал за свои) и постоянное восхищение, которое тешило его самолюбие. Он ходил по Фабрике с диктофоном, на который украдкой записывал разговоры, и коллекционировал чужие проблемы – любой мог присесть на диванчик в одной из комнат и рассказать Энди все, что его беспокоило. За право быть рядом с Уорхолом обитатели Фабрики готовы были драться друг с другом до последнего – а Энди сначала с удовольствием наблюдал за дракой, а потом – с еще большим удовольствием – за тем, как его вчерашний любимец падает с небес на землю. Он использовал людей, и люди были счастливы, когда их использовал Уорхол, отдавая ему свои силы, время и таланты.
Рядом с Энди парила необыкновенная атмосфера, которую он тщательно поддерживал, – в его обществе люди чувствовали себя исключительными, талантливыми и понятыми. Пока ему что-то было нужно, он «был как зонтик. Он делал так, чтобы мы могли делать что хотим», – вспоминал Лу Рид, лидер группы Velvet Underground. Но если интерес Энди к ним пропадал – начинались трагедии. Фредди Эрко, которого Уорхол обещал снять в своем фильме, но в конце концов просто выгнал
с Фабрики, пришел домой, принял дозу ЛСД и выбросился из окна под «Реквием» Моцарта. Говорят, узнав об этом, Энди страшно разозлился: «Почему он ничего не сказал мне? Мы ведь могли снять на пленку, как он падает!» Когда утопился музыкант Velvet Underground Дэнни Уильяме, Уорхол, по воспоминаниям очевидцев, использовал его предсмертную записку в качестве туалетной бумаги. Из-за подобных историй Уорхола прозвали Ангелом Смерти – и он снова был счастлив: каждая новая трагедия лишь повышала к нему внимание и цены на его картины, привлекая к нему новых людей…
На Фабрике Энди наладил настоящий конвейер по производству предметов искусства: его добровольные помощники штамповали бесчисленных Мэрилин и Джеки Кеннеди, Мао и банки кока-колы, а Энди в лучшем случае лишь раскрашивал их, нередко обходясь вообще одной лишь собственноручной подписью.
Один из очевидцев, писатель Марк Матусек, так описывал это процесс: «Среди нагромождения какого-то хлама, холстов и мусора восседал Энди Уорхол – бледная поганка в нелепом парике, черной водолазке и черных джинсах. Он творил, а помогал ему в этом аккуратненький мальчик-ассистент. На стену было спроецировано полутораметровое, местами раскрашенное изображение жены какого-то диктатора. Энди тыкал пальцем в фотографию лица с двойным подбородком и говорил ассистенту, какие цвета куда накладывать… Мы простояли несколько минут, наблюдая за тем, как гений раскрашивает разные части лица своей модели. Как ребенок в книжке-раскраске. Наконец, разрисовав жирные щеки на портрете в ярко-красный, желтый и голубой цвета, он приказал помощнику нанести закрепитель».
Уорхол хотел, чтобы «как можно больше людей занималось шелкографией – никто не должен догадаться, моя перед ним картина или чья-то чужая». В день Фабрика выпускала до восьмидесяти изображений, а в год их производилось до тысячи – хватало, чтобы обеспечить картинами Уорхола всех желающих. «Я пишу картины именно так, а не иначе потому, что хочу быть машиной, и я чувствую, что то, что я делаю, уподобляясь машине, – это то, что я хочу делать», – говорил он. Сотни одинаковых образов, различавшихся лишь оттенками краски и цифрами на ценниках, отражали пристрастие Энди к стереотипам, брендам и фетишам – к тому, что превращает отдельных людей в сплоченное общими идеями целое. «Я хочу, чтобы все думали одинаково, – говорил он. – Я думаю, что все должны быть машинами. Я думаю, что все должны быть похожи друг на друга».
Поточное производство своих шедевров Уорхол называл «бизнес-арт»: если за его имя готовы платить, он будет продавать имя. В конце концов, по выражению самого Уорхола, если человек хочет повесить на стену картину за 200 000 долларов – честнее и проще будет повесить на стену пачку банкнот.
Зарабатывание денег – это искусство, и работа – это искусство, а успешный бизнес – лучшее из искусств, – говорил Энди. – Не думаю, что деньги должен иметь кто угодно, они не для всех – как иначе отличить, кто важная персона, а кто нет?!
Наладив механизм Фабрики, сам Энди постепенно стал отходить от живописи – его заинтересовал кинематограф и те возможности, которые он сулит в плане влияния на зрителя (хотя многие считали, что Энди просто нашел новый способ поиздеваться над ним). Что удивительно – он, будто бы интересовавшийся исключительно зарабатыванием денег, снимал фильмы исключительно некоммерческие. «Все мои фильмы искусственны, – говорил Уорхол, – как и вообще все на свете, и я не знаю, где кончается искусственное и начинается реальное». Его первые ленты были совершенно невозможны: это были многочасовые, беззвучные, снятые с одной точки виды ночного Эмпайр-Стейт-билдинга (фильм Empire, 1964), или лицо спящего человека (лента Sleep, 1963) или просто семьдесят минут чьей-то
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});