Читать интересную книгу Гном. Трилогия - Александр Шуваев

  - Ну-у мастак! Златоуст хренов. Ему бы романы писать про шпионов. Это кто же у нас такой умный?

  - Ты его не знаешь. Полковник Тугарин. Его Славин для этого и держит. Вроде референта у него.

  - У Коли? Почему - не знаю? Старый такой, седой?

  - Помоложе нас с тобой лет как бы ни на десять. А седой не так давно. Славин его вытащил тогда. Сказал - нужен, - и все. Отдали без писку.

  - Ну да, ну да... Ему и впрямь всякие нужны. Это ж надо - такую чушь написать... Ну какой там, к кобелям, - заговор? Ну, - поддерживают люди друг друга, согласовывают действия, чтобы, значит, случайно один другого не подставить, - так там иначе не уцелеешь. Просто живут они так, и никакой заговор тут ни причем...

  - А КАКАЯ РАЗНИЦА? В том, что гадят не для того, чтобы нагадить, а для того, чтобы сберечь шкуру? Он же об этом и пишет. Собрались люди и договорились между собой докладывать товарищу Сталину одно и то же, друг другу не противореча. Не так, чтоб правду, а так, чтоб у всех одинаково. Так что если врать приходится, - тоже говорят одно и то же. Врут когда? Когда что-нибудь плохо. А они говорят, что все хорошо, и делают все, чтобы проверить было невозможно. Или тебе само слово "заговор" не нравится? "Сговор" - лучше? Потому что: "Договор о систематической дезинформации органов Советской власти, Партии и Правительства" - это, согласись, звучит как-то... неуместно, что ли? Ты сам, только что, сказал то же самое, что написано в цидуле этого Тугарина, только другими словами.

  - Но ты-то, для себя, понимаешь, что чушь?

  - С одной стороны, - вроде как, - да. А с другой, так и это, - он потряс запиской полковника Тугарина, - тоже никак не опровергнешь.

  - Да, тут он молодец. Первооткрыватель. Создал новый вид брехни: ВООБЩЕ неотличимой от правды. Были бы в НКВД такие, да побольше, так ничего и выбивать не нужно. Подписывали бы по доброй воле, просто потому что не поспоришь...

  - Знаешь, что? Я бы, может, с тобой согласился бы. И повеселился с тобой вместе. Вот только та фотография - правда. И документ американский - тоже налицо. И показания Вани Реброва, - царс-ство небес-сное, - никуда не денешь. И все вместе, - в пользу того, что полковник недалек от истины. Знаешь, как это бывает: человек считает, что выдумал, а оно оказывается правдой.

  Они замолчали, и чем дальше, тем более тягостным становилось молчание.

  - Все это хорошо и даже замечательно. Но ведь со всем этим придется что-то делать. Что-то предпринимать. Оставлять без внимания эту историю нельзя. Вне зависимости от того, сколько правды в обеих записках. Ничего не предпринимать, - это поставить себя в зависимость от того, что там решит Лаврентий Павлович. А ничего благоприятного для себя мы ждать не можем. Если бы он ничего такого не планировал, то вообще поостерегся бы трогать это дерьмо.

  - Да. Это он в любом случае зря. Никому это не нужно, ему в том числе. Потерял чутье.

  - Нам от этого не легче. Ты представляешь себе, если об этом станет известно остальным? Нет, ты только представь себе! Дураков на уровне командармов и выше осталось мало, они все понимают, и без того ждут после войны чего-нибудь подобного, - и тут такое!!!

  - Я не пойду в допросную. - Горбатов, молча смотревший на командующего фронтом, вдруг понял, что Рокоссовский пьян. Он никогда не видел своего умного, твердого, сдержанного командира всерьез пьяным. А теперь он был пьян, и довольно сильно. Не то, чтобы вдребезги, но зато тяжело и скверно. Так бывает, когда человек выпьет по скверному поводу, от горя или нестерпимого беспокойства, а выпивка не пошла впрок. - Я что угодно, но в допросную я больше не пойду. Я лучше сам... Нет, так не годится, решат, что виноват, и застрелился от трусости. Нет, я дождусь, когда за мной придут, перестреляю, сколько смогу, а потом себя... Нет, надо обратиться к солдатам, сказать, что К-константин Рокоссовский - не предатель, и только потом... Нет, так тоже нельзя... Ох-х, я не знаю... Я ничего уже не знаю, я запутался и не знаю, - что мне делать-то теперь? Но в допросную я больше не пойду! Х-хоть они ш-што!

  - Ты - того, Константин Константинович, - не горячись... Ничего не было пока, и, может, и не будет. Разберутся.

  - Э-э-э, - маршал попробовал иронично улыбнуться, но улыбка вышла жалкой, - кто б другой говорил, но уж ты-то! Сам -то - веришь? Когда это у нас - обходилось? В тот раз тоже говорили, что разберутся. Два года, - разбирались, суки!

  - Да послушайте, - вы. То ли есть дело, то ли нет, но только вы там вообще ни с какого боку! Другие фамилии, а не ваша.

  - А какая разница? Они же точно так же не при чём... Их сначала. Меня потом. Но меня - точно. Ему доверили, скажут, а он не оправдал... Затаил змеиную злобу, не разоружился до конца перед этой, как ее? Перед партией перед ихней!

  - Не перед "ихней", а перед нашей с тобой.

  - Не-е. Не может такого быть, чтобы мы с тобой - да были в одной партии с Берией... У таких, как он, какая-то другая партия. Перед которой я разоружиться должен... Вот им, - он скрутил кукиш и ткнул им куда-то в сторону, - разоружиться! Погляди, - он полез в карман галифе, пытаясь достать оттуда что-то объемное, но, сидя, сделать это было почти невозможно, - во... Это меня разведчики научили.

  С этими словами он катнул по столу "лимонку" по направлению к Горбатову. С детонатором, с кольцом, все чин по чину.

  Похоже, любые разговоры были сейчас бесполезны. Перед ним сейчас сидел не человек, которого он хорошо знал, а только руина былого человека. Это было больше всего похоже на какую-то гнусную ворожбу: злой колдун прошептал несколько перекошенных, вывернутых наизнанку слов, и от большого, сильного человека испытанной храбрости осталась пустая оболочка, набитая горькой пылью.

  - Понял? Только ш-шнурок привязать к колечку, - и х-хрен они меня возьмут! И самим, поди, достанется! А!? Как ты думаешь? Достанется!?

  В его стеклянные глаза смотреть было и страшно и стыдно, но тут лихорадочное возбуждение, вызванное классной выдумкой, прошло, уступив место депрессии и пьяной тоске. Маршал уронил голову на руки, бормоча что-то вроде:

  - Опять! Опять то же самое, да когда же они, суки, уймутся!!! Зачем?!

  И тогда на командарма вдруг снизошло спокойствие. Он понял, что надо сказать и, заодно, сам обрел внутреннюю опору. Не бог весть что, но лучше, чем никакая.

  - Вы, товарищ маршал, не о том говорите. Совсем, как говорится, не в ту степь. До нас дошли сведения, что кучка высокопоставленных негодяев, обманувших Верховного, вошла в сговор с иностранной разведкой и готовит неслыханное предательство. Это враги. Такие же, как фашисты, даже хуже. В таких обстоятельствах подчиниться им было бы прямым преступлением. Мы должны их уничтожить. Это наш прямой долг, как солдатов. Это - главное. Константин Константинович! Слышите? Никакое они не начальство, а враги! Враги. Вот главное! Наймиты иностранных разведок!

  - А?!

  То, что история эта смотрится как-то противновато, не делает составляющие ее события менее опасным. Кроме того, она достаточно типична по отдельным своим деталям и мотивациям, а еще - содержит ряд темных мест, правды о которых мы не узнаем, наверное, никогда. Ее, может быть, и вовсе нет. Так, мы не знаем, откуда ВСЕ ключевые документы по делу (за исключением протоколов допроса Ивана Реброва) оказались в распоряжении генерал-лейтенанта Ильичева. Иван Иванович не спал всю ночь, его терзали самые страшные сомнения в жизни. С формальной точки зрения его непосредственным начальником являлся начальник Генерального Штаба маршал Василевский, но в данном случае вариант по понятным причинам отпадал. По правилам неписанным, но оттого еще более непреложным, нужно было доложить Берия. Вот только, парадоксальным образом, невозможным оказался и этот вариант. Существовал, был предусмотрен вариант, согласно которому начальник ГРУ мог обратиться к Верховному непосредственно, но для него это было равносильно приглашению на казнь. Говорят, точно так же трепетал перед Гитлером рейхсфюрер СС. Говорят также, что это была одна из причин, по которой его предпочли Рейнгарду Гейдриху. Тот, похоже, вообще не боялся никого и ничего. И Гитлера, - никак этого не показывая, разумеется, - не ставил ни в грош*. Говорят. Как легко говорить все, что заблагорассудится о тех, кто больше никак не в силах оправдаться.

  С товарищем Сталиным было сложнее. Помимо всего прочего, трепета не должно было быть заметно. И подозрительно, и вообще. Не любил. Еще можно было промолчать, и это, может быть, было бы самым правильным. Но на это у него не хватило храбрости. Сигнал от союзников. Аналитическая записка спеца из ОСЗ. Злополучная швейцарская фотография. ПОЧТИ навытяжку, и никакого сколько-нибудь заметного трепета. Чутье не подвело. Он правильно боялся. Ознакомившись с бумагами, Верховный стал мрачен, как не был уже давно. Как бы ни год.