Читать интересную книгу Август - Жан-Пьер Неродо

Затем погребальное ложе двинулось в путь к Марсову полю, где высился погребальный костер. По обе стороны от носилок шли жрецы, за ними шагали всадники. Воины-преторианцы в парадном облачении обежали вокруг костра, после чего центурионы поднесли к нему горящие факелы.

Замерев в благоговейном молчании, толпа смотрела, как языки пламени начинали лизать сложенную из дров конструкцию и вскоре добрались до парадного ложа. От едкого дыма слезились глаза, и при желании эти слезы можно было принять за выражение горя.

Некто Нумерий Аттик, сенатор, в этот момент бросил взгляд в небеса. Позже он клятвенно заверял, что своими глазами видел, как из костра взлетел орел. Он и унес на небо душу Августа. В свое время, когда хоронили Ромула и Юлия Цезаря, не менее надежные свидетели клялись, что видели то же самое.

Но вот костер догорел, и публика понемногу разошлась. Возле пепелища остались только Ливия и несколько наиболее именитых всадников. Они не уходили отсюда в течение пяти дней, возможно, ночуя в походных палатках. По прошествии этого срока Ливия собрала остывший пепел и в сопровождении всадников, босых и одетых в тунику без пояса, перенесла его в мавзолей[299].

Свидетельство Нумерия Аттика лишь укрепило сенат в решимости причислить Августа к сонму бессмертных богов, а Ливия стала жрицей нового культа, не забыв отблагодарить зоркость очевидца миллионом сестерциев. Пока шла постройка храма новому божеству, золотую статую Августа установили в храме Марса Мстителя[300].

Воздав божественные почести праху Августа, сенат вплотную занялся решением вопроса о наследовании власти. Вопреки всеобщему ожиданию Тиберий вовсе не спешил заявить о своих правах — то ли из страха перед огромной ответственностью, то ли из стремления восстановить республику, то ли просто из лицемерия. Скорее всего, в его колебаниях сыграли роль все три фактора. Римский аристократ с вековой родословной, республиканец по семейной традиции и воин по призванию, он, конечно, прекрасно понимал, сколь мало в нем сходства с провинциальным «буржуа», замаскированным монархом и изощренным политиком, преемником которого ему предстояло стать. Вполне вероятно, что он сомневался в своих способностях соответствовать этой роли. Но сенаторы проявили твердость и, отмахнувшись от терзающих душу Тиберия сомнений, уговорили его принять наследие божественного отца. Этот шаг означал установление принципата, а личная судьба Августа отныне обретала универсальное значение.

Рим горячо обсуждал последние события. Одни соглашались, что к участию в гражданских войнах Августа вынудили долг сыновней почтительности и желание спасти государство, другие утверждали, что эти мотивы послужили ему лишь удобным предлогом, позволившим дать волю жестокости и утолить честолюбие[301]. В целом уже современники заложили основу той двойственности в понимании личности принцепса, которую впоследствии подхватили и их потомки. Но все-таки взгляду современников не хватало перспективы, необходимой, чтобы понять, что у них на глазах закончил свое бытие обыкновенный человек, добившийся власти на волне мести за отца и взваливший на свои плечи едва ли осуществимую миссию, которую ценой невероятного упорства он все-таки осуществил, посвятив этому всю жизнь.

Август упрямо отстаивал идею гражданского и семейного согласия. Расписывая организацию собственных похорон, он не забыл еще раз напомнить о должном распределении ролей между представителями двух высших государственных сословий. На сенаторах лежала обязанность довести до всеобщего сведения его последнюю волю, тогда как всадники принимали деятельное участие в проведении обряда. Эта схема политического согласия пережила Августа, что же касается семейного согласия, которое и при жизни принцепса оставалось проблематичным, то после его смерти оно нарушилось окончательно.

Некоторое время казалось, что Тиберий и Ливия превосходно ладят друг с другом. Обращаясь к Тиберию с письмами, его адресаты обращались и к Ливии; подпись Ливии стояла и на письмах, написанных Тиберием. Но постепенно Ливия взяла привычку без конца напоминать сыну, что именно ей он обязан своим возвышением, и стала требовать для себя власти, немыслимой для женщины. Сенаторы, стараясь то ли подольститься к Ливии, то ли насолить Тиберию, предложили ему именоваться «сыном Ливии», от чего он решительно отказался. Не менее решительно он воспротивился тому, чтобы Ливии присвоили вновь изобретенное почетное звание «матери Отечества». Отношения между ними становились все более прохладными, и, когда Тиберий внезапно уехал из Рима, никто не сомневался, что он сделал это в том числе и из-за беспрестанных раздоров с матерью[302]. Когда Ливия заболела, он не приехал ее навестить, а когда она умерла, не позволил сенату оказать ей особые почести. Обожествление Ливии[303] состоялось уже в годы правления Клавдия, который настоял на нем, повинуясь долгу сыновней почтительности.

Несмотря на многие смерти, изгнание дочери Юлии, внучки Юлии Младшей и внука Агриппы Постума, семейство Августа все еще оставалось многочисленным. Среди прямой его родни числились Агриппина, жена Германика, имевшая от него троих детей: Нерона Цезаря, Друза Цезаря и Гая Цезаря — будущего Калигулу, соответственно, в возрасте 8, 7 и 2 лет, и потомство внучки Юлии Младшей, внук которой Марк Силан родился в самый год смерти Августа[304].

Благодаря замужеству Агриппина вошла в фамилию Клавдиев[305], представленную Тиберием и его сыном Друзом Младшим, жена которого, Ливилла, бывшая невеста «принцепса молодежи» Гая, а ныне мать новорожденной дочери, приходилась ей двоюродной сестрой. Клавдиев представляла и Антония Младшая, вдова Друза Старшего, от которого у нее осталось трое детей — уже упоминавшийся Германик, будущий император Клавдий и Ливилла, супруга молодого Друза. Это были ближайшие потомки, но кроме них оставались еще Антония Старшая с семейством, обе Марцеллы и множество более отдаленных родственников.

Таким образом, к 14 году в живых оставалось еще немало прямых потомков Августа. Но судьба, казалось, поставила своей целью стереть их с лица земли — во всяком случае, после смерти принцепса на их семьи несчастье обрушивалось за несчастьем с пугающей неотвратимостью. В 14 году не стало Юлии и Агриппа Постума. Внук Августа был казнен сразу после кончины деда, а его дочь, покинутая бывшим мужем Тиберием, умерла от голода и нищеты.

Смерть Агриппы до сих пор окутана завесой тайны. Юридически его вообще больше не существовало, так кому же понадобилось его убивать? Когда Тиберию сообщили о его гибели, он поспешил заявить, что не имеет к ней никакого отношения, и даже потребовал, чтобы расследованием этого дела занялся сенат. Разумеется, античные историки серьезно сомневались в его непричастности к убийству, возможно, подозревая, что Агриппу «убрали» по приказу Ливии или Саллюстия Криспа — ближайшего советника Августа. Кое-кто даже предполагал, что сам Август распорядился, как только его не станет, расправиться с внуком. Другие возражали: Август сурово карал непокорных детей и внуков, отправляя их в изгнание, но никогда их не убивал. Как бы там ни было, дело так и осталось не расследованным. Саллюстий Крисп сумел внушить Ливии, что не следует посвящать сенаторов в тайны дворцовых интриг, ибо в результате может пострадать авторитет Тиберия. Очевидно, Ливия согласилась с ним и убедила в его правоте сына. Об Агриппе Постуме благополучно забыли и не вспоминали до той поры, пока, два года спустя, в Риме вдруг не объявился лже-Агриппа (или настоящий?). Очень скоро распространился слух, что центурион, приставленный его стеречь, убил его, безоружного, но отчаянно сопротивлявшегося[306].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});