знает, чего он хочет и чего должен хотеть», — отмечал министр народного просвещения А. В. Головнин). Несомненно, стремившийся к благу для своей страны, добродушный по природе, он был человеком очень средних способностей, не обладавшим «ни сильным умом, ни крепкою волею» (Б. Н. Чичерин) и в то же время боявшимся попасть под чьё бы то ни было определяющее влияние. Своих идей у него не было, чужим он не доверял. Характерно, что самодержец «не любил слишком умных людей, ему было с ними как-то неловко» (Феоктистов). Широко известна тютчевская острота: «Когда император разговаривает с умным человеком, у него вид ревматика, стоящего на сквозном ветру».
Безыдейность верховной власти — предмет горьких жалоб многих убеждённых монархистов. «Несмотря на все гнусности и ложь поляков, на их стороне есть идея. На нашей — ни одной», — сетовал Валуев во время польского восстания 1863 г. «Что может противопоставить этим ошибочным, но пылким убеждениям власть, лишённая всякого убеждения?» — риторически вопрошал в 1871 г. Ф. И. Тютчев в письме дочери по поводу нечаевского процесса. «Мы беспрестанно колеблемся, — жаловался в 1875 г. А. В. Никитенко, — между желанием удержаться в прежней позиции самовластия и произвола и между необходимостью делать некоторые уступки духу времени и требованиям европейской образованности, которую, конечно, мы внутренне проклинаем, как виновницу и оплот всех либеральных тенденций, но которой не можем не признавать уже по одному тому, что многое из неё заимствуем для собственных практических и житейских целей». В 1879 г. статс-секретарь ДА. Оболенский констатировал, что если у «нигилистов» имеется «хоть безобразная, но определённая мысль», то у правительства — только «одна материальная сила».
Упорное нежелание Александра Николаевича хоть сколько-нибудь ограничить свою власть, без всякой внятной альтернативы представительству, даже у ближайших к нему лиц рождало убеждение, что «[в] глубине своей души он деспот», правда, деспот «более по привычке и по предубеждению, чем по желанию и расчёту», и ему «не приходит на мысль, что есть какой-либо предел его произволениям» (из дневника Валуева).
Так или иначе, но за 25-летнее александровское царствование при всех коренных преобразованиях — отмене крепостного права, введении нового суда, земства и всеобщей воинской повинности — структура верховной власти в Российской империи не изменилась ни на йоту. В первых же параграфах введения к фундаментальным «Началам русского государственного права» А. Д. Градовского (1875) это положение изложено бесстрастным юридическим языком: «Россия, по форме своего государственного устройства, есть монархия неограниченная… Ст. 1-ая наших основных законов признаёт русского Императора монархом неограниченным и самодержавным. — Название „неограниченный“ показывает, что воля императора не стеснена известными юридическими нормами, поставленными выше его власти… Выражение „самодержавный“ означает, что русский Император не разделяет своих верховных прав ни с каким установлением или сословием в государстве, т. е., что каждый акт его воли получает обязательную силу независимо от согласия другого установления».
«Организованное недоверие правительства к народу»
В ходе реформ для общественной инициативы открылись два поприща — земское и городское самоуправление. Но их рамки были чрезвычайно узки — местные хозяйственные нужды. Главный архитектор земской реформы Н. А. Милютин так очерчивал компетенцию земств: «Хозяйственное управление, как чисто местное, очевидно, не может и не должно нисколько касаться государственных дел, ни интересов государственной казны, ни суда, ни, наконец, полиции исполнительной, сего главного местного органа центральных учреждений. Вне этих отраслей собственно правительственной деятельности остаётся обширный круг местных интересов, большей частью мелочных, так сказать, обыденных и для Высшего Правительства не важных, но составляющих насущную потребность местного населения».
Таким образом, правительство переложило на плечи самого населения те статьи расходов, на которые оно не находило средств: начальную школу, здравоохранение, содержание путей сообщения, обеспечение продовольствием и т. д. С одной стороны, земство получило очень важное право налогообложения. С другой — никаких административных рычагов ему предоставлено не было. Вся исполнительная власть на местах продолжала оставаться в руках губернаторов. (Та же картина и с городским самоуправлением.) Земство было лишено и «головы» (всероссийского общеземского органа), и «ног» (не распространялось с губернского и уездного уровня на низовой — волостной). Многие современники отмечали двусмысленный статус земства: оно приобрело «странный характер положения акционерных компаний и частных учреждений» (М. И. Свешников); «Земские учреждения ещё не настоящие органы государственного местного самоуправления, а только местные общественные вольности, могущие развиться в таковые органы» (В. П. Безобразов).
Но даже и при таких более чем скромных возможностях земство вызывало правительственное недоверие, и уже с первых его шагов, по словам Д. Милютина, «вместо постепенного развития и расширения земских учреждений начались систематическое стеснение и обуздание их». Вскоре после каракозовского выстрела, когда, как пишет тот же Милютин, во внутренней политике наступила «прискорбная реакция», в ноябре 1866 г. был издан закон, запрещавший земству облагать обороты и доходы промышленных и торговых предприятий, что серьёзно сузило его финансовые возможности. Закон этот вызвал бурное возмущение Петербургского земского собрания. В ответ, по Высочайшему повелению, последовали закрытие собрания и полугодовая приостановка работы земских учреждений Петербургской губернии. Наиболее красноречивые ораторы подверглись высылке: граф А. П. Шувалов — за границу, Н. Ф. Крузе — в Оренбург. По иронии судьбы, в это самое время в Гельсингфорсе открывался Финляндский сейм…
13 июня 1867 г. был принят закон, делавший председателей земских собраний и управ ответственными за произнесение гласными крамольных речей, подчинивший печатные материалы земств (доклады, журналы и т. п.) губернаторской цензуре и воспретивший сношения между земствами различных губерний. Как отмечает историк земского движения, этот закон «никогда не оставался без применения, весьма притом произвольного»[598]. Никитенко оценил его как «парализацию, почти уничтожение земских учреждений»: «…земство связано по рукам и ногам новым узаконением, в силу которого председатели управ и губернаторы получили почти неограниченную власть над земствами». С тех пор «[м]ежду… губернаторами… и земствами возник прискорбный антагонизм, который не только затормозил в самом начале развитие у нас местного самоуправления, но подточил эту важную государственную реформу в самом корне её», — вспоминал позднее Д. Милютин. По словам видного чиновника канцелярии Комитета министров А. Н. Куломзина, на отсутствие прямого подчинения земства их власти «губернаторы смотрели как на недоразумение, как… [на] неполноту закона, требовавшую скорого исправления. О том же мечтало Министерство внутренних дел». «Отношения земства и администрации были похожи на вялотекущую окопную войну…», — считает современный исследователь[599].
Дело доходило до абсурда: запреты могли налагаться не только на земские, но и на любые другие, самые невинные общественные начинания. «Когда летом 1879 года пять землевладельцев Смоленского уезда стали регулярно собираться для обсуждения сельскохозяйственных вопросов и вести протоколы заседаний, не получив предварительно разрешения „на открытие отдельного общества или съездов по сельскому хозяйству в установленном порядке“, смоленский губернатор [А. Г. Лопатин] потребовал от прокурора начать производство дознания о