странных существ, созданных родительской фантазией, полюбился Доротее и стал её миром.
Главным, конечно, был капризный, брюзгливый, вечно всем недовольный маркиз де Кукан, в семейном кругу просто Кука, никогда не снимающий большую меховую шапку, подаренную ему самим Жан-Жаком Руссо в придачу со своей немощью – недержанием мочи. И до определённого возраста огрехи маркиза иногда случались именно в кроватке Доротеи, и весь кукольный мир во главе с Доротеей возмущался и порицал смущённого маркиза. Аббат Жиль произносил обличительные речи, братья Бармалеи грозились утопить зассыху-маркиза в знаменитой “бочке с каками”, куда отправлялись все провинившиеся в нашем доме. И все эти персонажи стали возникать в бесчисленных рисунках юной художницы, чей сказочный мир полнился всё новыми и новыми удивительными существами, то несущимися по морским волнам в поисках таинственного Снарка, то сидящими за необычным чаепитием. И как много новых знакомцев – смешных, страшных, пугающих и веселящих – врываются в сознание Доротеи из сказок Пушкина и Ершова, братьев Гримм и Перро! А позже перровского Кота в сапогах вытеснит булгаковский обаятельный и хулиганистый кот Бегемот, вмазавший Варенухе в ухо. И маленькая Доротея будет смешным голосом кричать: “Тебе говорили телеграмму не носи?! Отдай по́ртфель, гад!” А благодаря Володе Иванову, страстному поклоннику Андрея Белого, будет в её рисунках парить в небесах странный Котик Летаев.
Музыкальный мир, в котором росла Доротея, был наполнен творениями гениальных композиторов; ей не пришлось, как её отцу, с утра до вечера слушать бравурные советские песни или глуповатые песенки для детей в не менее глуповатом исполнении сюсюкающих артистов. Смешная “Кофейная кантата” Баха, “Песни странствующего подмастерья” Густава Малера в непревзойдённом исполнении Дитриха Фишер-Дискау, оперы Верди и Леонкавалло, Прокофьев с его “Дуэньёй, или Обручением в монастыре” и “Петей и Волком”… Музыку, которую любил её отец, приходилось слушать и маленькой Доротее, и только музыка заставила однажды Божий Дар расплакаться. Слушая средневековую французскую музыку, она вдруг закрыла лицо ладошками, уронила свою чудную кудрявую голову на стол, и я увидел впервые, что моя дочь плачет. “Дорочка, что с тобой?” – встревоженно спрашивал я её, и, не поднимая головы, она сквозь слёзы тихо произнесла: “Музыка очень красивая”.
В четыре года Доротея уже так хорошо рисует, что её необычные работы отбираются Русским музеем для интернациональной выставки детского рисунка. И вот тут моей маленькой дочери впервые в жизни пришлось столкнуться с кознями идеологического отдела комитета по делам искусств. Приведя наряженную и радостную Доротею на вернисаж, среди многочисленных детских работ мы не обнаружили ни одного её рисунка. А в кабинете дирекции, куда, кипя негодованием, я ворвался, расстроенные сотрудницы музея показали мне красиво окантованные работы Доротеи и поведали, что идеологическая комиссия за день до открытия выставки приказала снять работы Доротеи Шемякиной, назвав их детским формализмом. Правда, один маленький рисунок музейщикам удалось поместить в застеклённую витрину, которая стоит в последнем зале. “Но иностранным устроителям этой выставки мы работы вашей дочери показывали, и её работам присудили первый приз, – торопливо сообщает мне одна из сотрудниц и тихо добавляет: – В газетах об этом, наверное, не напишут…”
Вкусы ленинградской идеологической комиссии по вопросам искусства мало чем отличались от вкусов Доротеиной бабушки, полуграмотной пламенной комсомолки двадцатых годов, которая во время месячного гостевания у неё нашей дочери, к нашему с Ребеккой ужасу, умудрилась объяснить Доротее, что и как надо рисовать, чтобы всё было красиво и правильно. И вместо маркиза Куки и его фантастического окружения моя дочь рисовала теперь палкообразную ёлочку, под которой сидел банальный зайчик, а на синем небе торчал жёлтый кружок, обозначающий солнечный диск. “Это зайка, это солнышко, это ёлочка! Бабуля Мура сказала, что больше рисовать никого не надо. А потом она научит меня рисовать белочку с орешками в ручке”, – умильно бормочет Доротея, трудясь над очередным зайкой. И только через несколько месяцев нам удаётся избавить дочь от всех этих зайчиков, ёлочек и солнышек и вернуть её в особый, неповторимый сказочный мир, столь старательно уничтожавшийся “правильно мыслящей” бабулей.
Доротея будет продолжать расти в необычном мире, чувствуя себя маленькой принцессой, которой целуют ручонки и читают стишки, посвящённые ей: смешные и озорные – бородатый и лохматый Кока Кузьминский, романтические и причудливые – петербургский мечтатель Володя Иванов. И все папины друзья: художники, музыканты, писатели и артисты – живо интересуются новыми работами Доротеи и искренне восторгаются ими. И именно этот мир, далёкий от серятины советской действительности, от которой мы с Ребеккой тщательно оберегали дочь, в недалёком будущем создаст нашей маленькой семье угрозу разлуки на вечные времена и даже возможной гибели одного из нас. Но об этом будет рассказано в следующих главах, а пока я продолжу описание подпольной богемы и бытие моей мастерской.
Помоечный фюрер
За бешеную напористость, неугомонность Ареха в шутку за глаза называли фюрером. Александр Арефьев, Арех, он же король “Болтайки”, он же предводитель и идеолог “Помойки”, он же бывший зэк, за хищение морфия из ленинградских аптек при помощи им же изготовленных поддельных рецептов, отмотавший свой срок по тюрьмам и лагерям среди матёрых уголовников. И конечно, именно Арех среди всех выделялся своим талантом и удивительной работоспособностью. Наверное, всё это помогало ему при создании работ, сильных, напряжённых, зловещих и страшных, но всегда мастерских и впечатляющих. Лучше всего ему удавались сцены грубого насилия, драк с поножовщиной, убийств и повешения. Он посвятил много своих работ теме висельников, изображая их болтающимися на верёвках, с вывалившимися изо рта языками и выпученными глазами, и частенько любил громко цитировать особенно полюбившееся ему четверостишие Вийона:
Я – Франсуа – чему не рад.Увы, ждёт смерть злодея,И сколько весит этот зад,Узнает скоро шея.(Перевод Ильи Эренбурга.)
Причин, подтолкнувших Ареха к этим жутковатым сюжетам, в послевоенном времени, в котором проходили его детство и ранняя юность, хватало с избытком. Амнистии, выпускавшие из тюрем социально близких воров, убийц, насильников, пугающая криминальная обстановка, в которой жил советский обыватель: квартирные кражи, ограбления в подъездах и подворотнях, групповое изнасилование в тёмных аллеях парков изголодавшимися по бабам уголовниками. Зато книги, кино, театры были переполнены высокоморальным и высокоидейным лицемерием, которое табуировало показ женского и мужского обнажённого тела. Это только разжигало интерес у послевоенных пацанов к шагающим по улицам толстоногим бабам и девкам и порождало неудержимое желание заглянуть к ним под юбку, узнать, что же прячется за тёплыми с начёсом трусами, или увидеть хоть издалека, как совершается таинственный акт, называемый в медицинских учебниках половым.
Сам Арех признавался: “Меня интересовали сексуальные темы, всякие подглядывания в окна первых этажей, в замочные скважины, в публичный сортир на серущих баб, в окно