Читать интересную книгу Симеон Гордый - Дмитрий Балашов

Мария выходит неслышно из опустевшей детской, подходит под благословение Алексия, подвигает ему сама легкий раскладной стулец от налоя, тревожно окидывает взглядом супруга своего, заботно – изложню, лавки, кованые ларцы, книги, нет ли какой нечистоты, брошенной тряпицы в покое? Но все в поряде, и кувшин с квасом, и тарели с коржами и мочеными яблоками стоят на столе. Она удаляется, дабы не мешать мужской беседе.

– Меня все приходят утешать! – хрипло говорит Семен, глядя в потолок. (В покое полутемно, маленькие оконца в косоплетеных переплетах со вставленными кусочками цветной слюды уже померкли, и лишь последние капли дневного света то старым золотом сквозь кружево морозных цветов, то синью, то густым мерцающим раствором гречишного меда пробегают по оконницам. Горит одинокая свеча, и от нее на лице великого князя желтые обводы теней.) – Даве Андрей Иваныч Кобыла приходил… У самого пятеро сыновей, один другого краше и возрастнее.

– Верный муж, и ратен, и прям! – возражает Алексий.

– Знаю. И люблю. А только… Василий Протасьич приходил, с сыном, с Василием.

– Держатель Москвы! – подсказывает Алексий.

– И дети добры у ево, и внуки! – упрямо продолжает князь. – Иван Акинфич меня утешал. У самого четверо сыновей. Василий Окатьич приходил, Афиней, Мина – у всех ражие сыновья, отцова заступа и опора! Михайло Юрьич Сорокоум даве был – трое сынов у старика; твой брат, Феофан Бяконтов, приходил только что, и он не обижен Господом! Ежели мы все виновны, почто я один наказан пред всеми прочими?

– Не греши, князь. Ты – глава, и грех на тебе, а не на их!

– Знаю, Алексий, прости. Тяжко мне. Скорблю и гневлю жалобами Господа моего… Как легко, как душеприятно быть восприемником славы предков своих! Повторять: великая, Золотая Киевская Русь; мыслить себя сонаследником древних доблестей – как легко! И сколь трудно разделять и нести на себе бремя чужое, отвечать на высшем суде за грехи отцов! Я знаю, ведаю, – возвысил голос Семен почти до крика, – ведаю, что должно мне отвечать за грехи отца, ибо ими укреплено подножие власти моей! Знаю, Алексий! – продолжал он исступленно, приподымаясь на локтях, раскосмаченный, почти страшный, с расхристанным, расстегнутым воротом дорогой рубахи. – Знаю! И устал отвечать! Возьми и меня, Господи, изжени света сего, да не буду зреть длящую гибель рода моего!

Алексий поднял предостерегающую руку, возразил сурово:

– Утихни, князь! И не греши более. Наша соборная апостольская церковь учит веровать в чудо. Зри, происходят исцеления у гроба святителя Петра! Даве опять жена посадская, много лет лежавшая на гноище без ног, получила прощение, приложась с верою к цельбоносным мощам. Зри! Исцеление – это чудо. А чудо – это то, во что христианин может и должен верить во узищах, скорби, плену, даже во тьме адовой, ибо и оттуда вывел единожды на свет божий грешные души горний учитель наш, Исус Христос! Не речем: всегда совершает чудо; не речем: по прошению нашему или по заслугам пред Господом! Да, все в мире идет и проходит, истекая одно из другого, по данным свыше законам своим, как из семени произрастает цветок, дающий в очередь, семя свое. Никто же весть, какою благостынею нисходит чудо в наш мир; но и по прошению, но и по горячей вере случает то иногда, ибо слабость наша требует себе опоры, клюки духовной, да не упасть в отчаянии безверия… Помни об этом, князь, и молись! И даже погибая с верою, знай, не забыта, не отринута вера твоя, и на весах судьбы, пред лицом вечности, зачтется она тебе.

– Мне и земле моей нужен молитвенник, – устало ответил, откидываясь на взголовье, Симеон.

– С тем я и пришел к тебе, князь! – негромко сказал Алексий, внимательно вглядываясь в постаревшее лицо Семена. – Чаю, такой молитвенник найден!

Князь оборотил к Алексию недоуменный, настороженный, еще не пробудившийся взор.

– Молодший брат духовника твоего, Стефана, – спокойно пояснил Алексий, – монашеским именем Сергий. Погоди! – остановил он готовый сорваться с губ великого князя возглас безнадежности. – Его надобно пригласить сюда, на Москву, дабы побеседовать с ним. И пригласить должен не я и не владыка Феогност, а ты, князь!

– Я? – Семен провел рукой по челу, словно бы просыпаясь. – Я?! – повторил опять. – Почто? Или веришь, умолит он за меня?

– Не ведаю, – строго отмолвил Алексий. – Не ведаю даже, не ошибся ли я и на сей раз? Живет он в лесу. В пустыне. Жил сперва совсем один, терпя и от зверей, и от бесов, и от татей нахождения. Ныне к нему сбирается братия. Возникла киновия невдали от города Радонежа и от Хотькова. Молю Господа, чтобы и я нашел в нем духовную опору русской земле! Ищу неустанно! Бают знающие Сергия: новый Феодосий суть! А – бог весть! Созови его, князь, для беседы духовной. Лучше раз узреть, чем сто раз услышать. Созови! И, паки реку, не ропщи на Господа своего!

Глава 104

Боярский сын Рагуйло Крюк, посланный за Сергием (велено было скакать не стряпая), добрался одвуконь до Хотькова монастыря уже в глубоких потемнях. Долго колотил в ворота, кричал: «Князево слово и дело!» Наконец отперли.

Игумен Митрофан в накинутом на плеча одеянии, щурясь, прочитал грамоту, покивал головой, примолвил:

– Из утра уж…

Крюка накормили, уложили почивать в гостевой избе. Намерзший, поотбивший дорогою бока, он долго ворочался, уминая сено под тюфяком, вздыхал, не мог уснуть. Вставал, пил воду из дубового ведра. Наконец удумал помолиться. Ставши на колени, в лампадной полутьме покоя пробормотал «Богородицу», «Отче наш» и «Верую» – все, что знал. С того, кажись, полегчало. Уснул наконец.

Утром, еще в сумерках, проснулся, будто толкнули. В дверь и вправду стучали. Служка созывал к игумену. Рагуйло торопливо замотал портянки, натянул сапоги, вздел зипун, прокашлял, приосанился: все же от великого князя послан, не как-нибудь!

Игумен принял его в своем покое, перечел грамоту, переспросил, полюбопытствовал о Стефане, отозвавшись с уважительною похвалою о знаменитом богоявленском игумене, впервые восприявшем свет иночества в стенах Хотькова монастыря… Виделось, что Митрофан не понимал и сам толком, для чего Сергия, Стефанова брата, позывают к великому князю владимирскому. Не затем ли, чтобы переманить в обитель Богоявления? Но при чем тогда великий князь? Игумен Митрофан вздохнул. Когда-то со страхом оставив своего постриженника в лесу (не чаял и живым узрети), он теперь уже и полюбил юного старца, и привык к нему, и с гордостью сказывал о нем приходящим в монастырь. Не по раз в мороз и метель сам хаживал к Сергию в лес со святыми дарами, дабы отслужить укромную литургию в лесной церковушке для единого брата внимающего; и дивно казалось, и странно, и – хорошо! Словно бы в древних житиях. И в сей час понял неложно, что ежели уведут от него Сергия, то и он, игумен Митрофан, осиротеет тою порой.

Но князев наказ следовало исполнить! Игумен сам оделся в толстый дорожный вотол, принял посох и в сопровождении еще одного брата пошел впереди княжого гонца по едва заметной тропинке в лес.

Рагуйло Крюк сперва ехал шагом вослед инокам, потом спешился, повел коня в поводу. Натоптанная людьми тропинка проваливала под коваными копытами коней. Спотыкались кони, а Рагуйло думал со стыдом, что теперь инокам забродно станет ходить по испорченной, в яминах и провалах дорожке своей, что вилась и петляла, ныряя под низко опущенные лапы елей, то выбегая на угор, то просачиваясь частолесьем, где только и можно было пройти человеку, почти задевая плечами плотные стволы молодых елок. Пятнадцать верст до обители Сергиевой шли с лишком четыре часа. Уже поднялось промороженное солнце, просунуло сквозь покрытые инеем стволы свои лучи, осветило лес, осеребрило снега и уже, подымаясь выше, начало пригревать, трогая нежданным предвесенним теплом плечи путников, когда наконец дорожка, сделав еще один извив и поворот, выбежала к горе, покрытой еловым лесом, грива которого обрывалась в белую от кудрявого инея долину ручья, сплошь в круглящихся купах дерев и оснеженном тальнике.

И небо расступилось вширь до дальнего лесного окоема, и облака, растаяв, разбрелись белыми барашками по синему полю, открыв высокую небесную твердь, и выглянула из-за елового заплота островерхая крохотная церковка, ясно вовне в голубизне зимнего дня осиновый, светло тающий в воздухе крест над луковкою главы в узорном лемехе.

– А вот и старец! – примолвил спутник игумена Митрофана.

От реки с водоносами на коромысле подымался молодой рослый монах в суконном зипуне. Сложив руку лодочкой и остоявшись, он оглядел издали путников, темных на сияющем снегу, и вновь двинулся со своими водоносами в гору.

Скоро дорожка привела их к ограде монастырька. От лошадей валил пар. Крюк, поискав глазами, накинул повод на один из заостренных кольев ограды; выпростав свернутые попоны, накрыл ими спины коней. Пока возился, монашек уже зашел внутрь и выливал воду в кадь. Игумен Митрофан с братом тоже были в ограде. Рагуйло обогнул угол, отворил калитку. Дворик был чисто выметен, выпахан снег. Две кельи стояли рядом в ограде, третья – чуть поодаль. Рагуйлу встретил старец, ветхий деньми, глянул подслеповато, зазвал в хижину.