Читать интересную книгу Русская литература XVIII векa - Григорий Гуковский

Опубликована в «Ученых записках Тартдскогогос. ун-та». Вып. 139. 1963. (прим. ред.)

Такой же характер имеет и специально масонская поэзия. Сделавшись розенкрейцером, Херасков отдал свое перо на служение «ордену». И вот, после национально-героической и либеральной эпопеи «Россиада», он принялся за вторую свою большую поэму, «Владимир возрожденный», вышедшую в свет в 1785 г. (в 16 песнях; в 1797 г, она была переработана и увеличилась до 18 песен). Это – масонское произведение, в котором под видом борьбы христианства с язычеством во время крещения Руси изображается просветление души масонской истиной в борьбе против «светской жизни», Л.И. Кулакова совершенно правильно подметила в своей работе о начале русского сентиментализма*, что Херасков в этой поэме перенес конфликт, сюжет, тему из мира событий, политических битв и идей в мир душевный, что он пытался превратить эпопею в психологический роман о борении души.

* К у л а к о в а Л. Н. М. Н. Муравьев. – Ученые записки Ленинградского ун-та. Л-, 1939, № 47.

Наиболее типичны проявления зарождающегося русского дворянского сентиментализма в драматургии, в поэзии, в лирике.

В 1770 г. Сумароков был возмущен успехом «слезной драмы», сентиментальной пьесы «Евгения» Бомарше в Москве. В 1773 г. была напечатана пьеса М.И. Веревкина «Так и должно» – в сущности, в значительной мере «слезная драма».

В 1774 г., в самый год восстания, появилась первая «слезная драма» Хераскова (так сказано в заглавии ее) «Друг несчастных». За ней последовали «Гонимые» (1775), также «слезная драма», затем «драма с песнями» – «Милана», «Школа добродетели», «Извинительная ревность»; сюда же следует отнести комическую оперу Хераскова «Добрые солдаты» (1782). С 1770-х годов идет непрерывный ряд сентиментальных пьес, переводных и оригинальных.

Во всех этих пьесах изображаются не цари, а простые люди, притом чрезвычайно чувствительные; авторы разрабатывают психологические мотивы страдания и любви человека, дружбы, семейственных привязанностей, умилительной добродетели.

Вне вопросов драматургии русским дворянским сентименталистам был ближе умилительный, идиллический, аполитичный и нимало не бунтующий Геснер, чем разрушительный Руссо. И вот именно в 1770-х годах начинается волна геснеризма в русской литературе. Переводы из Геснера появляются обильно в журналах.

Начинается своего рода культ Геснера.

Херасков был одним из первых корифеев литературы, который был готов сменить вехи и сдать сумароковские позиции во имя будущих карамзинских. Когда новое течение оформилось, он вошел в него органически. Уже стариком он идет к молодежи, смущая тем своих товарищей по масонству. Он участвует в «Московском журнале» и в «Аонидах» Карамзина и потом в его «Вестнике Европы».

Херасков смог стать «карамзинистом» лишь после того, как новое течение создали другие, более молодые. Создавал его не только Карамзин и даже не впервые Карамзин, хотя именно в его творчестве оно кристаллизовалось с наибольшей законченностью. Новое течение было настолько органическим и естественным проявлением судьбы русской дворянской интеллигенции в последнюю четверть XVIII в., что оно возникало в сознании ряда писателей как новая задача литературы. Оно вызревало, начиная с 70-х годов, в творчестве М.Н. Муравьева, Н.А. Львова, Нелединского-Мелецкого, затем у И.И. Дмитриева, Карамзина, Капниста, Хованского и многих других, менее значительных поэтов (если говорить именно о поэзии).

Представители старшего поколения этой группы поэтов начали иной творческий путь юнцами из школы Сумарокова. И Муравьев, и Львов в юности откровенно подражали манере учителя. С другой стороны, и Муравьев, и Нелединский принадлежали смолоду к группам дворянских либералов, оппозиционных по отношению к потемкинскому режиму. Муравьев воспитывался как писатель в кругу В. Майкова, Хераскова, а потом дружил с И.П. Тургеневым и даже Новиковым. Нелединский-Мелецкий – блестящий аристократ, родня Паниных, – делал военную карьеру под руководством П.И. Панина, но после подавления панинской «крамолы» был отодвинут в тень и вышел в отставку, возмущенный действиями Потемкина*; он был связан и с масонами. И вот эти именно молодые ученики классиков и дворянских либералов, начиная с середины 1770-х годов, отказываются от традиций своих учителей, ищут новых путей в отходе от политики, от классицизма, от объективного мировоззрения. Теоретиком этого идейного сдвига явился Михаил Никитич Муравьев (1757–1807), писавший лирические стихотворения неопределенных жанров и часто столь же лирические статьи и очерки. В пору крушения «основ» он утерял ощущение социального зла, он готов был не замечать его на практике, сохраняя уже лишь в отвлеченном виде идеалы своих предшественников, болезненно и остро реагировавших на эту практику.

* См.: Максимович А. Я. Ю. Нелединский-Мелецкий//Карамзин и поэты его времени (Библиотека поэта. Малая серия. № 7). Л., 1936.

М.Н. Муравьев. Ужас пугачевского восстания заставил либералов второго призыва не видеть ужаса режима, защищавшего их от народного движения. Михаил Никитич Муравьев в своих центральных произведениях в прозе, повестях-очерках («Обитатель предместия» и «Эмилиевы письма») сплошь говорит о своих социальных идеалах: об идеальном помещике, благоразумном, кротком, вежливом со своими крепостными благотворителе, делающем жизнь своих крестьян раем. Этот идеал разделяли и Сумароков, и Фонвизин, но они с негодованием говорили о реальных помещиках, непохожих на идеал. Муравьев же наслаждается идеалом, тешась в своих произведениях мечтой о том, что идеал этот вполне соответствует типической реальности. Отсюда у Сумарокова, Фонвизина основная стихия творчества на социальные темы – сатира; у Муравьева сатиры нет совсем; основная его стихия – трогательное умиление добродетелью.

Отчаявшись в возможности освободить людей, Муравьев стремится только к «освобождению» человеческих добродетелей. Он считает, что только это и важно, поскольку моральная, душевная и духовная жизнь куда реальнее внешних человеческих отношений. Трагизм реального бытия он сам преодолевает в моралистических мечтах: эту же способность он видит и в крепостном рабе и тем самым «снимает» проблему социального неравенства.

Главная мысль Муравьева: не ищи счастья в земных благах, не стремись ни к чему, ибо счастья нет, ищи блаженства лишь в своем субъективном переживании. Розовая умиленность Муравьева всеми порядками в жизни и в России оборачивается своей изнанкой – глубоким пессимизмом и разочарованием. Субъективный мир как реальность – как бы в укор катастрофическому и иллюзорному объективному миру – эта уже романтическая тема вырисовывается из лирических медитаций Муравьева.

Эстетика Муравьева строится на основе его нового субъективистского мировоззрения. Прекрасное для него – не дедукция чисто логической, разумной, объективной истины, как для Сумарокова и вообще русских классиков, а эманация высокого строя души индивидуального человека. Объективные критерии красоты, как и истины, уступают место субъективно-эмоциональным.

Характерно то, что это движение от механического и рационалистического мировоззрения к индивидуалистическому солипсизму органически связано с общим движением европейской мысли в эпоху буржуазной революции конца XVIII – начала XIX века. Человек, личность, индивидуальность – вот идея, формирующая мышление эпохи и у Руссо, и у Канта, и у Карамзина, – человек, разбивающий оковы схем классической поэтики, механической дедукции. У Руссо эта идея человека, высшей ценности личных стремлений и чувств стремится разбить оковы феодального строя. Его идеал – свободная личность, и он проповедует принципиальную свободу человеческих личных стремлений. Идея личности для Муравьева и потом Карамзина – это трагический результат крушения феодального мировоззрения, это попытка уйти от социальной проблематики, от социальных связей. Руссо и Муравьев – люди враждебных лагерей, и все же Муравьев считает Руссо одним из учителей его эпохи, и все же они связаны единым движением мысли и чувства их времени и в этом сила и значительность и Муравьева, и Карамзина.

Муравьев – антирационалист. Чувство для него – единственная основа бытия, истины, морали. Это была большая и, конечно, передовая идея эпохи. Эту идею нес на своем знамени Руссо, и, хотели того или не хотели русские дворянские сентименталисты, они втягивались в круг тех же проблем ценности человеческого переживания, ценности человеческого достоинства в конце концов. Муравьев восклицает: «О проклятая мудрость, которая уничтожает счастие чувствований!» Это – проклятие мудрости Сумарокова, мудрости, разумность которой была ниспровергнута жизнью. Отсюда конкретное представление Муравьева о назначении искусств: они культивируют эмоции. Но специфическая историческая судьба дворянских интеллигентов в период великих исторических катастроф характерно формирует их представление о ценности эмоций, подлежащих эстетическому культивированию. Это эмоции, уводящие от практики, это тихая пристань от ужаса подлинной жизни.