сидишь где-то в углу со вскрытыми корнями, и всем противно на тебя смотреть.
— Да, да, — горячился Выводов, — кошмар! Главное, ты сбит с идеологических позиций. Моральное состояние ужасное. Чувствуешь себя каким-то изгоем. И надо вам сказать всю правду. Вы меня извините, товарищ Избаченков, но нет пророка в своем отечестве, ей-богу, нет пророка.
— Зачем же быть пророком? — взмолился Распопов. — Товарищ Избаченков, не будьте пророком! Мы — старые служащие, мы знаем, чем кончаются все эти штуки.
— Позвольте, в чем дело? — изумился Избаченков. — Что это вы там бормочете? Кто морально опустошен? Какие такие пророки?
Выводов толкнул локтем Распопова и, сильно побледнев, пропел:
— Товарищ Избаченков, мы вас очень просим… Мы люди семейные. У Распопова кредит на мебель. На улице мороз. Не губите! Не разлагайтесь под влиянием мещанского окружения…
— Ничего не понимаю, — сказал Избаченков.
— Ради детей… Берегите свою партийную репутацию.
— Почему же партийную? — спросил Избаченков, улыбаясь. — Вы, вероятно, хотели сказать — беспартийную?
— Не шутите с огнем! — закричал Выводов. — Вас уже вычистили? Тогда вам нужно немедленно покаяться.
— Да меня не вычистили. Я — старый беспартийный. Неужели вы не видели, что меня никогда нет на ячейке?
— Мы думали, что вы приписаны к другому предприятию, — закричал Распопов, почуяв совершенно новую ситуацию. — Это меняет дело!
А старый Выводов, трясясь от счастливого смеха, подошел к беспартийному начальнику и прошептал:
— В таком случае я вам расскажу такой анекдот про одного еврея — сдохнете!
Гроза, нависшая над «Дедквасом», миновала.
1930
Каприз артиста
Однажды, проснувшись рано утром, товарищ Сорокин-Белобокий понял, что весна вступила в свои права. По небу катились сдобные облака. Пели птицы.
«Мы, — подумал Сорокин-Белобокин, — молодой весны гонцы». Он почувствовал, что этот день прекраснее прочих и что его необходимо как-нибудь отметить.
Обычно Сорокин-Белобокин и летом и зимой носил одну и ту же черную волосатую кепку. Но в этот раз кепка, тяжелая, как подкова, внушала ему отвращение. Число головных уборов в гардеробе товарища Сорокина было невелико — упомянутая кепка и оставшийся после дедушки-артиста новый вороной котелок.
И сам черт дернул Белобокина в первый весенний день надеть этот странный и даже неприличный в наши дни головной убор.
День был так хорощ что трамвайные пассажиры не кусали друг друга, как обычно, а напротив — обменивались улыбками.
И путешествие «гонца весны» к месту службы прошло вполне благополучно, если не считать радостного замечания одного из пассажиров:
— Давить надо таких гадов в котелках!
Тем не менее товарищ Сорокин-Белобокин умудрился донести к месту службы чашу весенней радости почти не расплескав ее.
— Здравствуйте, товарищи! — крикнул Сорокин-Белобокин звонким, майским голосом, входя в секцию брючного кризиса, в коей служил.
И странно, сослуживцы, которые обычно отвечали ему бодрыми восклицаниями, как-то замедлили с ответом.
— Весна-то какая! — сказал Сорокин.
На это также не последовало ответа. Все служащие расширенными глазами смотрели на котелок.
— Что случилось? — спросил Сорокин-Белобокин с тревогой в голосе. — Почему вы все молчите?
И тут он увидел на стене плакат о чистке, на котором с волнующей краткостью было написано:
ВОН ИЗ АППАРАТА
героев 20-го числа
головотяпов и головотяпок
— Как? Разве уже началось? — пробормотал Сорокин и, притихший, уселся за стол.
Поводив несколько минут карандашом по бумаге, он не выдержал и обратился к деловоду Носкевичу:
— Прямо умора какая-то. Открываю я сегодня утром гардероб и вижу — котелок висит, — остался от дедушки-артиста. Что за черт? Отличный венский котелок на белой шелковой подкладке. Я и надел. Ничего плохого тут нет.
— Да, — сказал деловод Носкевич, ни к кому не обращаясь, — а был еще и такой случай. Юрисконсульта одного, Пружанского, вычистили по второй. За ревность, за чванство и за бюрократизм. Одним словом, за старый быт.
— И правильно, — сказал Сорокин-Белобокин, — за бюрократизм следует гнать. Но при чем тут кода к, товарищи? Если уж на то пошло, то мой дедушка играл главным образом для народа, в садах трезвости. А котелок, что ж, котелок — каприз артиста, веяние эпохи. Не больше.
— Каприз артиста! — завизжал Носкевич. — Плакат вы видите — «Вон героев двадцатого числа»? И ведь плакат в нашей комнате повесили недаром. Вот нас восемь человек. Значит, есть среди нас герой двадцатого числа. Кто же этот герой? Я, например, котелков не ношу.
— И я не ношу! — быстро сказала девушка Заикина.
— Никто из нас не носит!
Сорокин-Белобокин обомлел. Вороной котелок лежал на его столе как вещественное доказательство неблагонадежности.
— Это же голословное обвинение, — сказал Сорокин-Белобокин плачущим голосом. — Вы все меня знаете. Какой же я герой двадцатого числа? Тем более что и жалованье мы получаем первого и пятнадцатого.
— Чужая душа — потемки! угрожающе сказал Носкевич. — Ходят тут всякие в котелках.
Сорокин-Белобокин не выдержал и, схватив котелок, кинулся в местком.
— Вот котелок, — крикнул он, — возьмите в культфонд! Может, для Драмкружка пригодится.
Котелок взяли. Домой товарищ Сорокин-Белобокин шел без шапки. он счастливо улыбался.
1930
Пошлый объектив
Журналист Иван Кишечников, сотрудник многих журналов и газет, где он обычно подписывался псевдонимами «Марк Тираспольский» или «Андрей Пасмурный», всю жизнь мечтал о фотоаппарате.
Рассматривая иллюстрированные журналы. Кишечников думал:
— Ах, до чего ж хорошо показывать жизнь, как она есть! Фиксировать бытовые моменты! Отображать факты! Как, должно быть, интересно покачивать в ванночке пластинку, на которой постепенно выявляется лицо современности!..
И очень хотелось Ивану Кишечникову и живущим душа в душу с ним Марку Тираспольскому или Андрею Пасмурному купить фотоаппарат. Но очень долго Кишечникову не удавалось осуществить свою заветную мечту, то есть отображать, фиксировать и показывать жизнь, как она есть. То надо было ехать в Батум отдыхать, то жена требовала денег на покупку лимитрофных