более жалкого рациона, Прежде чем они снова опорожнялись. Вши, которыми были заражены все мужчины и женщины в лагере, распространяли тиф, который начинался с симптомов лихорадки, головной боли и озноба, а затем проявлялся в виде сыпи, которая распространялась от живота и груди больных до тех пор, пока не покрывала каждый дюйм их тела, и только их лица, ладони и подошвы ног оставались незатронутыми. К тому времени они уже бредили, бессвязно бормоча что-то, прежде чем впасть в последнюю кому.
День за днем над головой пролетали русские, английские и американские самолеты, бомбардировщики и истребители, по-видимому, не испытывая никакого сопротивления со стороны Люфтваффе. По лагерю распространился слух, что русские собираются совершить свой последний марш на Берлин. Охранники вели себя более жестоко, чем обычно, расстреливая заключенных по малейшему поводу, по прихоти, как будто они тоже знали, что их время истекло. Тем временем рушились привычные порядки: немцы больше не утруждали себя ежедневной перекличкой. Мастерские и кирпичные печи прекратили свою работу. А потом пошли слухи, что эсэсовцы собираются вывести всех из лагеря, чтобы убрать живые свидетельства того, что они сделали, хотя те немногие заключенные, которые были в состоянии рассуждать, задавались вопросом, Что хорошего это принесет им, когда мертвые дают такие обличительные показания.
Герхард не знал как, но его сердце все еще билось после обхода плаца. Герхард думал только об одном: о еде. Дневной паек приносили из кухонь в хижины команды заключенных, привязанных, как волы, к телеге, на которой стояли стальная канистра с кашей и корзины с хлебом, которыми должны были кормить заключенных.
Было время, когда еда распределялась правильно. Его приносили в хижины, и люди выстраивались в очередь, чтобы получить свой жалкий паек. Были приняты меры к тому, чтобы каждый получил свою справедливую долю, какой бы маленькой она ни была. Если и оставались какие-то остатки супа или крошки хлеба, то это были привилегии тех, кто приносил еду. Теперь почти никого не осталось, чтобы принести еду или подать ее. Полупустые канистры были оставлены снаружи хижин, а рядом на земле лежал хлеб.
Люди умирали в своих постелях, и их оставляли разлагаться там, где они лежали, потому что некому было сдвинуть их с места или похоронить. Больные тифом стали слишком слабы, чтобы встать с постели, отодвинуть лежащие рядом трупы и выйти наружу. Они не могли есть и становились все более обездоленными и все более уверенными в своей смерти. В этой адской дыре выживание зависело от способности пробраться к канистре и захватить все, что было доступно, даже если это означало сражаться с другими голодающими людьми, намеревающимися сделать то же самое.
И несмотря на все это, холод отказывался ослабить свою хватку и позволил весне принести немного тепла в кости мужчин и женщин, чьи пальцы рук и ног почернели от обморожения и чьи тела не переставали дрожать в бесконечные, мрачные, темные месяцы этой бесконечной зимы.
А потом однажды была перекличка, вызванная тем, что перед хижинами сваливали остатки завтрака. Когда все закончилось, был зачитан номер, и охранник сказал: “Соберите свои вещи и немедленно возвращайтесь на плац.”
Речь шла о номере 57803.
Герхард дошел до того, что ответил на свой номер автоматически, и звук его имени привел бы его в замешательство. Его единственная собственность - фотография-была надежно спрятана под курткой. У него не было никаких вещей, чтобы собрать их. Он уже собирался сказать это охраннику, когда услышал, как один человек сказал другому: “интересно, куда они его везут.”
- Ничего хорошего, - ответил тот.
Тележка, на которой к хижине подтащили завтрак, стояла снаружи. Банка из-под кофе была пуста. Куски хлеба были извлечены из корзин. Но опыт научил Герхарда, что это всегда стоит того, чтобы копаться в мусоре. Он заглянул под телегу и увидел кусок хлеба, а за ним еще один. Как нервный карманник, он засунул хлеб в карманы куртки: по одной твердой черствой корочке с каждой стороны.
Вернувшись, как ему было приказано, он был отведен из главного лагеря в другой район, где группа людей выстроилась рядом с несколькими грузовиками. Они были заключенными, но были одеты в костюмы и военную форму, и они казались здоровее и лучше питались, чем он. Он видел, как они смотрят на него, когда он приближается, удивляясь, почему кто-то такой грязный, без сомнения, кишащий вшами и зараженный болезнью, делает это с ними. Один из мужчин попятился, когда Герхарда поставили рядом с ним в шеренгу.
Он не хотел делать ничего, что могло бы привлечь чье-то внимание. Он не собирался тратить энергию на что-то несущественное. Его достоинство не имело значения. Единственное, что имело значение, - это выживание.
Их отвезли на железнодорожную станцию и погрузили в два крытых товарных вагона. Поезд тронулся, миновав то, что казалось Западным Берлином, а затем двинулся дальше. Зима все еще не кончалась, и единственное тепло в фургонах исходило от прижатых друг к другу тел. Герхард, однако, был исключен из этой группы. Он был нечист и представлял опасность для здоровья. Он остался один, забившись в угол.
Продвижение было медленным, так как путешествие часто прерывалось без предупреждения и в случайных местах. Поезд простоял бы неподвижно несколько часов, и, если повезет, пленникам разрешили бы облегчиться-благо, что единственный туалет в каждом вагоне состоял из зловонного переполненного ведра.
Когда паровоз снова начинал движение, поезд возвращался по своим следам, прежде чем взять другую линию: ту, чьи рельсы и мосты не были разрушены бомбардировщиками союзников или местными партизанами. Бесконечные задержки означали, что путешествие, которое должно было завершиться за несколько часов, растянулось на несколько дней. Пайки кончились, и Герхард был безмерно благодарен судьбе за припасенные хлебные корки и уединение, которое позволяло ему грызть их тайком, так, чтобы никто не знал, что он задумал.
На четвертую ночь они остановились у деревни. Местные жители, должно быть, слышали голоса, доносившиеся из повозок, потому что через несколько часов они вышли из леса по обе стороны дороги, неся хлеб, овощной суп и даже сыр для пленников. Они говорили на чешском языке. Эсэсовские охранники, замерзшие и голодные почти так же, как и их оставшиеся в живых подопечные, пытались остановить жителей деревни, даже угрожая расстрелять их. Но один из местных жителей, говоривший по-немецки, предложил простую сделку: если эсэсовцы разрешат кормить заключенных, они тоже смогут разделить трапезу.
Жители деревни были бедны,