ответ. И начнется…
А Маргарита мне:
«Здравствуй, здравствуй, Бессольцева… Что ты начинаешь новую четверть с опоздания? Нехорошо. Проходи», — и склонилась к журналу.
Я подошла вплотную к учительскому столу и остановилась — ждала, когда же она посмотрит на меня.
Наконец она подняла глаза, увидела, что я стою, и спросила:
«Ты что-то хочешь сказать?..»
«Я вас так ждала, Маргарита Ивановна», — ответила я.
«Меня? — удивилась Маргарита. — Спасибо. Но… почему это вдруг?» И, не дождавшись ответа, она встала, подошла к окну и помахала кому-то рукой.
Все девчонки тотчас это заметили и высыпали к окну.
«Муж, муж, муж», — понеслось по классу.
«Маргарита Ивановна, — пропела Шмакова, — там ваш муж сидит на скамейке?»
«Да, — ответила Маргарита. — Мой муж».
«Как интересно, — снова пропела Шмакова. — А вы нас с ним познакомите?»
«Познакомлю». — Маргарита хотела сдержать улыбку, но губы не слушались ее — они сами заулыбались.
А я смотрела на нее, смотрела… «А сейчас, говорит, займемся делом. — Маргарита перехватила мой взгляд. — Ты что уставилась на меня, Бессольцева?.. Я что, так изменилась?..»
«Нет, не изменились… Просто я рада, что вы приехали», — ответила я.
Она молчала, в лице у нее уже появилось нетерпение — вот, думает, дурочка с приветом, привязалась.
А я свое:
«Вы когда уезжали, сказали нам: „Вот я вернусь!..“» Последние слова я почти крикнула.
«Тогда я на вас рассердилась», — сказала Маргарита.
Я радостно закивала головой: ну, думаю, началось…
«А сейчас, — Маргарита весело махнула рукой, — вы уже и так наказаны, а кто старое помянет, тому глаз вон!.. — Она рассмеялась: — Садись, Бессольцева, на свое место и начнем занятия».
«Я не сяду!» — крикнула я.
Маргарита подняла брови дугой: мол, что это еще за фокусы?
«Я уезжаю, говорю, навсегда. Просто зашла попрощаться».
Посмотрела на всех — значит, все-таки они меня победили. «Все равно, подумала, никогда ничего не скажу сама». Но от этого мне стало грустно. Так хотелось справедливости, а ее не было! И чтобы не зареветь перед ними, выбежала из класса.
«Бессольцева, подожди!» — позвала меня Маргарита.
Но я не стала ее ждать. А чего мне было ее ждать, если они не захотели во всем разобраться, если Димка предал меня сто раз и если я решила уехать… Дедушка! Ты же видишь, я все вытерпела, все-все!..
— Ты молодец, — сказал Николай Николаевич.
— Костер вытерпела, — продолжала Ленка. — Думала, дождусь Маргариты, и наступит справедливость. А она вернулась — и ничего не помнит.
— Замуж вышла, — сказал Николай Николаевич. — От счастья все и забыла.
— А разве так можно? — спросила Ленка.
— Бедные, бедные люди!.. — Николай Николаевич замолчал и прислушался к веселой музыке, которая по-прежнему доносилась из дома Сомовых. — Бедные люди!.. Честно тебе скажу, Елена, мне их жалко. Они потом будут плакать.
— Только не Железная Кнопка и не ее дружки, — ответила Ленка.
— Именно они и будут рыдать, — сказал Николай Николаевич. — А ты молодец. Я даже не предполагал, что ты у меня такой молодец.
— Никакой я не молодец, — вдруг сказала Ленка, и в глазах ее появились слезы. — Послушай, дедушка!.. Я хочу признаться… — Она перешла на шепот: — Я тоже, как Димка… предатель! Ты не улыбайся. Сейчас узнаешь, кто я, закачаешься!.. Я тебя предала! — Ленка в ужасе и страхе посмотрела на Николая Николаевича и проговорила, с трудом выталкивая слова: — Я тебя стыдилась… что ты ходишь… в заплатках… в старых калошах. Сначала я этого не видела, ну, не обращала внимания. Ну дедушка и дедушка. А потом Димка как-то меня спросил, почему ты ходишь как нищий? Над ним, говорит, из-за этого все смеются и дразнят Заплаточником. Тут я присмотрелась к тебе и увидела, что ты на самом деле весь в заплатках… И пальто, и пиджак, и брюки… И ботинки чиненые-перечиненые, с железными подковками на каблуках, чтобы не снашивались.
Ленка замолчала.
— Ты думаешь, что я бросилась на Димку с кулаками, когда он мне это сказал? Думаешь, встала на твою защиту? Думаешь, объяснила ему, что ты все деньги тратишь на картины?.. Нет, дедушка! Нет!.. Не бросилась! Наоборот, начала тебя стыдиться. Как увижу на улице — шмыг в подворотню и провожаю глазами, пока ты не скроешься за углом. А ты, бывало, идешь так медленно… Цок-цок железными подковками при каждом шаге… Видно, думаешь о чем-то своем, и вид у тебя одинокий, как будто тебя все бросили.
— Неправда, — сказал Николай Николаевич, — у меня вид величественный. Я на людях всегда грудь колесом.
— Но ведь я исподтишка за тобой следила, ты же не знал, что тебе надо делать грудь колесом, — виновато сказала Ленка. — Получается вроде нож в спину?..
— Фантазерка ты! — Николай Николаевич быстро нагнулся и стал перевязывать шнурок на ботинке.
Ему захотелось спрятать от Ленки глаза, которые совсем по непонятной для него причине (впервые за последние десять лет) наполнялись слезами. Раньше он, бывало, плакал, когда терял на фронте друзей, когда хоронил жену, а последние десять лет он этого за собой не замечал.
— Послушай, дедушка! — Ленка в ужасе вся подалась вперед. — А может быть, ты когда-нибудь замечал, что я от тебя прячусь?..
— Не замечал я этого, — твердо ответил Николай Николаевич и выпрямился. — Ни разу не замечал.
— Замечал, замечал!.. А я еще думала, что я милосердная. А какая я милосердная, если тебя стыдилась? — И произнесла, словно открыла для себя страшную истину: — Значит, если бы ты действительно был нищим, оборванным и голодным, то я бы тогда просто убежала от тебя?
Эта простая и ясная мысль совершенно потрясла Ленку.
— Предательница я, говорю тебе, пре-да-тель-ни-ца!.. Мало они меня еще гоняли!..
— Да ничего мне не было обидно. Ну разве что совсем немножко, — ответил Николай Николаевич. — Я всегда знал, что пройдет время, и ты меня отлично поймешь. Неважно когда… Через год или через десять лет, уже после моей смерти. И не казни себя за это.
Вот у меня есть фронтовой товарищ. Старый человек, а тоже не сразу меня понял. Приехал он ко мне в гости и стал кричать, что я позорю звание офицера Советской Армии, хожу оборванцем, хуже хиппи. «Как, говорит, ты мог так низко опуститься? У тебя пенсия сто восемьдесят целковых. Народ тебя кормит и поит, а ты его позоришь! Бери, говорит, пример с меня». Сам он чистенький-чистенький, одет как с иголочки. Психовал, бушевал…
А тут как раз ко мне приехали две сотрудницы краеведческого музея и стали уговаривать продать им портрет генерала Раевского: «Мы заплатим вам две тысячи рублей».
Мой товарищ для интереса спросил: