художественный принцип — строго щадящий режим.
Пишется — пишу. Зовут выступить — читаю. Люблю, когда из зала — записки: «Расскажите смешной случай» или: «Вы темы из жизни берете или из головы?» Возникает очень теплое чувство. Буквально хочется звать Русь к топору. А недавно вообще получил: «Каким своим произведением вы наиболее гордитесь?» Этот вопрос — да. Это — в душу Тогда, конечно, забормотал с сиротским смирением, мол, не до жиру, мол, спаси Бог, какая гордость — уж до меня Пушкин был…
Тогда — наврал! Теперь время расколоться. Предмет дикой гордости есть: ненаписанное! Да не в том жеманном смысле, что оно еще не написано. (Мол, пока-то у меня все так, безделки, но это я только до поры балуюсь, а грянет час — уж я этому миру покажу, уж я вздыблю талант да оглоушу публику вещицей посмешнее «Фауста» Гёте…) Нет, ребята. Речь про уже конкретно не-написанное. Как это у коллеги — «Итак, я жил тогда в Одессе…»
Итак, я жил тогда в другом любимом городе, который (конец семидесятых) носил еще имя не основателя, а основоположника. Творцская лаборатория у меня тогда была какая? А такая, что сперва я придумывал сюжетики и записывал их в записную (а как же!) книжку. Из некоторых сюжетов потом вылуплялся рассказик, а то еще что-нибудь. Иногда — смешное. Иногда — нет. В первом случае редакторы смеялись, говорили: «Не смешно!» и не печатали (или, что гаже, печатали, снайперски выкинув смешное). Во втором— не смеялись, говорили: «Жутко смешно!» и печатали целиком. Все как у всех, но сейчас не об этом.
Сейчас о том, что однажды придумался мне сюжет рассказа, который (сюжет) мне самому жутко нравился. Сюжет такой. Одному мужику (у меня он чрезвычайно остроумно назывался Печенкин) все надоело. Да не так как обычно надоедает: «А, надоело мне все!» — и дальше пошел. Нет, этому Печенкину так все остохренело, что он залез на подоконник и — шагнул… И вот, низвергается он со своего девятого этажа. А оказывается, в таком последнем полете время для падающего меняет свойства, и за доли секунды он способен проникать в самую суть вещей. И вот, проносясь мимо окон своего дома, Печенкин, как в замедленной съемке, видит чужую жизнь: за одним окном — инвалида-паралитика, за другим — многолетнюю беспробудную пьянку, за третьим — постоянное «уехал муж, в командировку…».
И с каждым этажом приближаясь к земле, Печенкин начинает понимать, что его собственная жизнь не так и ужасна. Даже, скорее, неплоха. И в тот момент, когда Печенкин окончательно осознает, что родился в рубашке, а мир прекрасен, происходит его встреча с асфальтом.
Я настолько гордился этим сюжетом, что из гордости даже не стал писать рассказа, отложив создание шедевра на будущее.
Наступление этого будущего я приблизил, увлекшись испанским языком. Из мемуаров: в вестибюле ленинградской гостиницы «Европейская» имелся в то время киоск «Союзпечать», где можно было купить настоящую иностранную прессу, а не только многоязычную пародию на нее в виде тогдашних «Московских новостей». В этом киоске, когда в интуристовский рай пропускали швейцары, я и покупал для практики испанскую газету «Пайс» (поступавшую к нам с месячным опозданием — цензура считала, что язык Сервантеса за месяц не устареет, и была права.) И вот, в один чудный день, раскрыв очередной номер газеты, я натыкаюсь на имя — «Габриель Гарсия Маркес». А этим достойнейшим именем подписана довольно большая статья. Читать, помню, начал в трамвае. Как оказался я в том трамвае? Какой был у него номер? Куда и зачем я ехал? Эти белые пятна с наслаждением оставляю пытливым исследователям моей биографии. Статья же в «Паисе» была посвящена всяким тонкостям нашего с Маркесом литературного дела. В ней Габриель Гарсиа касался, между прочим, и проблем сюжета. И, между прочим, вспоминал, что из всех сюжетов мировой литературы наибольшее впечатление на него произвели два. Первый из них я сразу забыл — из-за шока от второго. Этот второй сюжет встретился Маркесу в молодости (его, Маркеса, молодости) у какого-то неизвестного (для него, Маркеса) латиноамериканского писателя. В рассказе того писателя, восхищался Маркес, герой в безысходном отчаянии выбрасывался из окна, и падал вниз, и на лету видел чужую жизнь, которая идет за окнами, и понимал, что на этом фоне…
Друг-читатель, ты никогда не ощущал себя полномасштабным идиотом? Позвони — поделюсь… Оставалось утешаться только тем, что латиноамериканского героя, скорее всего, звали не Печенкин.
Надо было решать, кому верить — себе или Маркесу. Скрепя сердце выбрал Маркеса. Одна нобелевская премия уже тогда была круче двух премий «Золотого теленка». Поверив же Маркесу, чуть не свихнулся от злобы на себя. Чтобы настолько отшибло память! Нет, ясно, что не мог я лично читать этого проклятого латиноамериканского письменника, которого и сам Маркес-то толком не помнит. А уж я-то вообще во всей Латинской Америке кроме самого Габриеля Гарсиа знал только Фиделя Кастро. Ну, еще Кортасара с Карпентьером, которых по сей день путаю. Так что же? Выходит, когда-то, где-то, каким-то отраженным эхом я что-то такое от кого-то слышал, и оно отложилось в подкорке, и вот, изволите видеть, родилось как свое. Это еще счастье, что не успел я написать свой гениальный рассказ!.. А что, если… О, холодный ужас! Что, если и все остальное мною написано так же? И каждый мой сюжет до меня уже кто-то давно сочинил? Где-нибудь в Норвегии, а то в Бангладеш? Какого дьявола я бросил свою первую электрическую профессию? Глядишь, закон бы какой открыл — вон хоть про силу тока и сопротивление. Ну и что — закон Ома? Я бы независимо!.. Уатт — Ползунов, Попов — Маркони, Бойль-Мариотт… Ну и был бы закон «Ома-Мишина». В науке, когда кто независимо, только уважение. А тут… Попробуй, напиши независимо «Евгения Онегина» — в харю же плюнут!..
На этом повесть о трагическом происшествии, случившемся в большой литературе, обрываю. Резюмирую двумя соображениями.
Первое: рассказ про Печенкина не написан, чем нанесен невосполнимый ущерб мйровой словесности.
Второе — даже не соображение, а скорбная мораль. Вот она:
Не сочиняй! Все на свете уже сочинили.
Или вот-вот сочинят, черт бы их подрал!
P.S. Зудит, правда, и третья мыслишка.
Что, если все-таки это было уникальное совпадение — неслыханный выверт мирового разума, великая флуктуация, карма, чакра и астрал?
Что, если тот сюжетец я все-таки сочинил сам? А?!
Нет ответа.
А раз ответа нет, значит, вероятность есть.
Значит, могу с полным правом и впредь гордиться ненаписанным,