Читать интересную книгу Родина - Анна Караваева

— Подумать только: скоро фашиста проклятого будем с нашей земли гнать! — сказала молитвенно-радостным голосом женщина, сидящая рядом.

Таня обернулась к ней, узнала соседку Глафиру Лебедеву и улыбнулась ей.

— Здравствуй, Танечка, здравствуй, милая! — И Глафира, сияя глазами, обняла Таню. — Радость-то какая, верно?

— Радость… да! — ответила Таня и опять улыбнулась, широко, без боязни; в груди у нее будто что-то раздалось и оттаяло.

Митинг уже кончился, но люди не торопились расходиться. Рабочие и работницы, которые не работали в ночной смене, затеяли песни. Потом появился клубный оркестр, и начались танцы..

— Татьяна Ивановна, а мы ищем вас! — И опять чувилевская компания окружила Таню.

Игорь Чувилев, в черной гимнастерке с белой узкой полоской воротничка, познакомил Таню с бригадиром Соней Челищевой.

Таня пожала узенькую ладонь Сони. Девушка ей сразу понравилась.

— Мы сейчас только что постановили соревноваться в честь Сталинградской битвы, — сказала Соня, смотря на Таню серьезными ласковыми глазами. — Мы, первая женская бригада электросварщиц, будем соревноваться с бригадой сталевара Ланских, а у вас, в механическом, бригада Чувилева желает соревноваться с вашей бригадой.

— С моей бригадой? — смутилась Таня. — Но я еще не приступила к работе.

— А мы знаем, Татьяна Ивановна, что отпуск ваш скоро кончается и вы приступаете к работе, — почтительно произнес Сунцов.

— Мы ждем вас! — ввернул Сережа Возчий, просунув вперед свою хитрую мордочку.

— Да, через два дня я выйду на работу, — твердо сказала Таня.

— Вы послушайте еще, что наш севастополец придумал! — восторженно закричал Игорь Чувилев. — Ну, тезка, говори!

— Я прямо-таки уверен, что теперь дело пойдет и пойдет, то есть что каждый день мы будем читать в сводках об освобожденных селах и городах, — начал Игорь-севастополец, дергая пестренькой бровью и смущаясь вниманием, с которым слушали его. — Так вот, я и предлагаю, чтобы каждый день нашего соревнования отмечать именем города, который наши освободили.

— Наша бригада согласна! — нетерпеливо закричал Чувилев.

— По-моему, превосходное предложение, — солидно подтвердил Сунцов.

— Мне тоже это очень нравится, — поддержала Юля.

— Предложение хорошее, — сказала Соня. — Я еще дополню его: города можно выбирать разные, а можно именем и одного города отмечать каждый день нашего соревнования.

— Прекрасно! Предоставим каждому полную свободу! Городов вокруг Сталинграда много, хватит на всех! — опять словно взорвался Чувилев.

— Да ведь и села есть уже знаменитые на Волге-матушке реке! — чуть передохнув, неугомонно продолжал Чувилев. — Можно и в честь села какого-нибудь, где важная битва произошла, заводский день назвать!.. Ох, мне это здорово нравится, товарищи!..

— А я уверена, что и многие бригады, особенно комсомольско-молодежные, тоже проведут в жизнь это предложение. Как вы думаете, Татьяна Ивановна? — и Соня обратила к Тане лукаво-веселый взгляд, который ясно выражал: «Конечно, ты прежде всего это сделаешь!»

— Да, я этим воспользуюсь обязательно, — пообещала Таня. — И, пожалуйста, Соня, зови меня просто: «Таня». Знаешь, я хотя и много душой испытала, но ведь лет-то мне не много!

— О, я ужасно буду рада! — вспыхнула Соня. — Я много слышала о вас… о тебе… и потому… Да, я ужасно рада! Ты можешь, Таня, еще побыть с нами немножко: надо же выработать условия соревнования?

— Конечно, могу.

Возвращаясь домой, Таня на повороте рассталась с шумной молодой компанией и подошла к зданию госпиталя.

В окне Сергея было темно.

Таня стояла на снежной, протоптанной ею тропке и сквозь густую тьму в окне как бы видела седую голову на подушке и контуры забинтованного тела под одеялом. Радостное настроение, которое захватило ее вечером на митинге, сейчас, в мутно-белой поземке затихающей метели, еще глубже прояснилось и окрепло. Ей вспомнилось, как немного более года назад стояли они с Сергеем в чистом поле, за Лесогорском, и только голубая, первая в том году метель слышала те слова, которые соединили их жизни. Теперь Таня стояла одна, и тьма в окне чернела, как воплощение отчаяния и скорби, которые прежде всего ей и предстояло одолеть.

«Да, теперь я сильнее тебя. Я здорова, я — в коллективе… да».

Когда сели ужинать, Наталья Андреевна обрадованно заметила мужу:

— Смотри-ка, Иван. Татьяна у нас приободрилась: вон и глаза заблестели!

— В своей молодой, комсомольской компании побыла, свежего воздуха глотнула, понятно, — поддержал Иван Степанович. — Тебя, поди, Таня, уже и на соревнование вызвали?

— Да, бригада Чувилева вызвала мою бригаду, — улыбнулась Таня.

— Видала? На заводе в честь Сталинграда битва еще крепче развернется!.. А условия соревнования уже выработали? — принялся расспрашивать Иван Степанович.

Таня начала рассказывать, как среди галдежа, споров и шуток комсомольцы выработали довольно серьезные условия соревнования. Рассказывая, она то представляла себе хитрую, лисью мордочку Сережи, то забавную важность Игоря Чувилева, то временами мрачноватый задор его тезки, Игоря-севастопольца, то вспоминала шуточки и задиристые словечки, которыми они перебрасывались между собой, — и невольно губы ее то и дело вздрагивали от смеха.

— Громче, громче смейся, дочка! — подбодрил Иван Степанович.

— Почему «громче», папа? — сразу остыла Таня.

— А потому, что извелась ты в четырех стенах, одним горем дышишь!

— Прошу тебя моего горя не трогать! — дрожащим голосом, высоко вскинув голову, произнесла Таня. — Кажется, я ни у кого не выпрашиваю, чтобы мне его облегчили.

— Эх-х!

Иван Степанович сердито разгладил своими темными, рабочими пальцами густые седеющие усы.

— Век человека короток, а горя черту не измерить. Да и сколько ни меряй, горю дивиться — радости нету. А вы оба с Сергеем только и знаете слезы на клубок наматывать да впереди себя бросать… Он тебе о своих страданиях поет, сомнениями терзается, любишь ли ты его, а ты, слушая, вину в себе ищешь и тоже терзаешься.

— Откуда у тебя все эти заключения?

— Откуда? Вчера вечером, например, после того, как ты домой ушла, я у Сергея опять побывал. Слушал я твоего друга сердечного и сказал ему напоследок: «Если будете оба вы только своей муке в глаза глядеть — погибнете!»

— Ты мог так оскорбить его? — вспылила Таня.

— Погибнете! — с силой повторил Иван Степанович. — А насчет оскорбления ты меня, старого воробья, не пугай: я знаю, что говорю.

— Вздумал сравнивать себя с ним, измученным от ран! Это бессердечно!

— Эх, зелень, зелень! Сначала подумай, а потом кричи. Ты не воображай, что только вас, молодежь, жизнь учит, — и нас, стариков, она просвещает, путь нам показывает, мы, милая, насчет жизни образованные! Здоровье, здоровье… да разве оно только в теле заключается? А мысли, а убеждения? Ведь с этим человек живет, событиями управляет. Ослабел телесно твой Сергей, да ведь души своей не выкинул? У него, чай, та самая душа осталась, с какой он Гитлера проклятого пошел бить… верно? А когда Сергей руку потерял и командиром танка уже не мог быть — разве кто приказывал ему танки на фронт возить?

— Нет, никто не приказывал, он мог демобилизоваться, а не захотел. У него душа бесстрашная! — гордо сказала Таня.

— Вот о душе-то его и речь! Мокрый порох в пороховнице кому нужен? Смертью, горем кого из нас удивишь, — вона какую войну на своих плечах выносим, на то мы советские!.. Мне охотник знакомый недавно рассказывал, будто волк иногда со страху да с голоду воет-воет да и довоется до смерти. Поняла? Волк — и тот бывает реветь горазд… Ты вот меня хоть ругай и упрекай, а тебе буду одно повторять: страданье не заслуга! Переступи его, держись, работай, вместе с народом иди, для нашей государственной пользы работай — вот такого человека я уважаю! Ты комсомолка, стахановка заводская, воина жена, — забыла, что ли, обо всем этом? Ну, отвечай!

— Нет, папа, не забыла, — смутилась Таня. — Знаешь, я… растерялась перед этой резкой переменой жизни…

— Так, понятно. Тогда зачем же было от нашей помощи отказываться, зачем голову задирать: я, мол, все сама, сама! Вот видишь, стоило тебе в свой коллектив попасть, вечерок там побыть — и тебя уже не узнать.

— Ах, папа, разве во мне только дело? Я считаюсь с болью Сергея, я боюсь, как бы не сделать ему еще больнее… я же люблю его, папа! Тебе легко говорить…

— Эх, любовь… Да ведь тут тоже рассудить надо, дочка! Которая из двух настоящая-то любовь — та ли, что все принимает, обидеть боится, покорствует, в жертву себя приносит: на, мол, топай по жизни моей, что по коврику, я все для тебя стерплю, — или та любовь, которая человека за плечи берет, спорит с ним, не боится больно сделать, чтобы не дать человеку пропасть?.. А, как ты соображаешь? Ты уже мать, сама за себя отвечать можешь, я с тобой как с самостоятельным человеком разговариваю, милая моя!