Нет, фрейдизм — это еще один позор жабьего, так называемого последовательного материализма, его зловонный тупик. Но и последовательным идеалистом себя я тоже не считаю.
Так что же я такое? Вот сейчас, в своем бестелесном виде? Духовное средоточие Вселенной? Этакая монада Лейбница? Далеко в пространстве на камне-корабле сидит еще одна монада и горько размышляет о своей небезгрешной жизни, о тайне и смысле дьявола-Вселенной. Слетаю я к нему, к своему мучителю и палачу. Нет у меня на него ни обиды, ни зла. Все давно перегорело и покрылось пеплом.
Еще не долетев до камня, услышал тихую пленительную музыку. Мельмот Скиталец? Да, это он, еще один космический страдалец. Из мглы выступил и подошел к Старпому уже знакомый мне субъект в камзоле, с гордо посаженной головой и пылающим взором.
— Опять ты? — недовольно проворчал Старпом.
— Что? Маешься? — мстительно проговорил Мельмот. — Вот так и будешь вечно носить в себе ад, пока не согласишься на мои условия.
— Ну и хитрец ты. Угадал, пройдоха, что я сейчас терзаюсь, как никогда, и готов пойти вместо тебя в ад, если он есть. Но взамен-то что дашь? То, что я ищу? Не можешь ты дать ничего. Нищий ты.
— Это я-то нищий? Да я богаче всех. Дам земную жизнь, а в ней неувядаемую юность и несметные богатства.
— Господи, опять те же пошлости, — простонал Старпом. — Пошляк ты, Мельмот. Неисправимый пошляк.
— Это уж слишком, — возмутился Мельмот. — Ты еще пожалеешь. Вот уйду, и придут другие, совесть терзать начнут. Совесть! Не такие они добренькие будут, как этот дуралей. — Мельмот показал на уходящую вдаль дорогу. — Стар, а ума не нажил. Ищет, как и ты, то, чего нет.
Мельмот Скиталец повернулся спиной и, рассеявшись во мгле, ушел. Вместо него из пространства вышел я.
— А, еще один пошляк, — усмехнулся Старпом.
— Я к тебе по-хорошему, а ты встречаешь оскорблениями, — не обидевшись, улыбнулся я.
— Извини, художник. Тошно мне. Приходи в другой раз. А еще лучше — топай вот по этой пыльной дорожке. Догонишь странствующего старца. Прелюбопытный старец, скажу я тебе. А радостную зеленую планетку брось. Пусть люди сами разбираются. Что-то у них не так.
— Почему не так?
— А ты послушай свою свистульку и, может быть, поймешь. Свистулька твоя умнее тебя. Иди, иди.
Я вернулся на планету. И снова я брожу с привязавшимся ко мне табунком, снова свои вселенские вопросы и тревоги изливаю в звуках пастушьей свирели. Прислушался, как советовал Старпом. Чудится ли мне или на самом деле так, но вся природа, ее росные рассветы и просыпающиеся поля эхом отзываются на звуки свирели, придают ее песням какую-то особую силу, объемность и глубину.
Боже мой, как я играл! Чего только не вытворял с людьми! Не только женщины, но и мужчины плакали. И не поймешь от чего — от радости или горькой печали?
Неужели и впрямь люди чувствуют, что в их жизни что-то не так? Неужели их безоблачное счастье — зло не меньшее, чем несчастье? Да и есть ли на свете счастье? Что на это сказал бы мой любимый учитель Гераклит? Добро и зло — одно и то же? Счастье и несчастье — одно и то же?
Вот такие грустные и тревожные мысли и чувства навевают песни пастушьей свирели, песни непонятных глубин и неразрешимых вопросов, так и остающихся загадкой для самого художника. Извечная трагедия истинного искусства — творение всегда выше творца.
Прав Старпом: свистулька моя умнее меня. Пойду-ка я к нему, посоветуюсь.
Подлетаю к камню-кораблю и вижу: с другой стороны что-то забелело, кто-то выступает из тьмы. Он все ближе и ближе. Волевое, гладко бритое лицо, белый плащ с красной полосой внизу… И я узнал пятого прокуратора Иудеи. Он сел рядом со Старпомом и спросил:
— Ну что, брат, тяжко?
— Отвяжись, художник, — отмахнулся Старпом и, подняв голову, удивился: — Ты? Понтий Пилат?
— Да. Прохожу мимо и вижу: у человека такое же горе.
— А у тебя-то какое горе? — Старпом страдальчески искривил губы. — Подумаешь, отправил на виселицу…
— Не на виселицу, а на крест.
— Ну на крест. Подумаешь, послал на распятие одного человека.
— Но зато какого человека! И человека ли?
— Как?! — воскликнул Старпом. — И ты поверил, что это Он? Ты стал верующим?
— Не знаю, брат. Чувствую, что сделал что-то не так. Грех какой-то на мне, страшный грех. Вот хожу по Вселенной миллионы лет и не пойму, что со мной.
— И я не пойму.
Я незаметно удалился. Не буду мешать, пусть поговорят два великих грешника.
Снова я на планете. Однажды ночью в форме штурмана парусного флота подошел к Лебединому озеру. Увидят ли меня балерины, танцующие на лунной зеркальной глади? Узнает ли меня Аннабель Ли?
— Смотрите! — воскликнула одна из балерин. — На берегу кто-то есть. Не человек, а какая-то тень. Леший?
— Не похож, — возразили другие русалки. — Леший страшный нахал. А этот какой-то робкий. Боится показаться. Даже не тень, а какая-то тень от тени. Подойдем?
Подошли, и королева русалок узнала меня.
— Ты здесь? — обрадовалась Аннабель Ли. — Идем же, дорогой, куда-нибудь, поговорим.
Бродили мы с ней по лунным полям почти до рассвета. Странной показалась бы людям эта призрачная пара. Я — смутная тень, она — белесое привидение в белесом тумане. Иногда она, в своем кружевном, с блестками платье, совсем сливалась с лунным сиянием, с кружевами тумана, с искрами на луговых травах. И я слышал лишь ее голос. Такой знакомый, волнующий душу грудной голос.
Печальными были наши воспоминания о телесной жизни на планете Счастливой, о нашей любви. Мы и сейчас любили друг друга. Но грустной была и эта любовь — невещественная и призрачная. А тут еще я заиграл, и тоскующие песни свирели взволновали Аннабель Ли. Она зарыдала.
— Что с тобой, подружка?
— Еще никогда ты так не играл. Даже лошади плачут.
Я не заметил, как две лошадки из моего табуна подошли и с грустью смотрели на меня.
— Иногда мне кажется миражем не только наша с тобой жизнь, но и вообще все это. — Аннабель Ли показала на небо. — Помнишь нашу несчастную любовь совсем уж в далекой дали, еще до Большого Взрыва? Не сон ли то был?
— Сон? Не знаю. О нем у меня до сих пор сохранилась запись. — Я вынул из кармана свиток и, вспомнив Старпома, с усмешкой сказал: — Здесь все мои странствия. Так сказать, записки Саганы, его исповедь.
— Сатаны? Чепуха. Обычное старпомовское преувеличение. Просто ты великий талант. Настолько великий, что и мне кажется… нет, не кажется, а уверена, что есть в тебе что-то демоническое, не от мира сего. Давай свои записки, свою исповедь Сатаны, — улыбнулась Аннабель Ли. — Я ведь здесь почти наполовину земная, и в моих руках твоя невещественная запись, быть может, станет чуть вещественнее. Я передам свиток людям. К нам на озеро приходят не только школьники, но и взрослые. Вдруг ученые сумеют с помощью Сферы Разума прочитать записки?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});