7. Все, кто оказывает то или иное содействие бандитам, подлежат суровой личной и имущественной ответственности перед судом реввоентрибунала как соучастники измены трудовому народу. Только немедленным раскаяньем, выдачей главарей и оружия они могут заслужить прощение.
Участники бандитских шаек!
Полномочная комиссия вам заявляет:
Ваши имена известны Чека. Будете взяты либо вы, либо ваша семья и имущество. Сдавайтесь!”
Прочитал Сибирцев уже подстершийся, тусклый серый текст на одном вздохе, а теперь словно сдавило грудь. Тесно стало. Дышать нечем… Господи, приказы, заложники, лагеря какие-то… Зачем теперь-то, какая нужда? Неужто крови все еще мало?..
— Ну и что? — спросил, не поднимая головы. — Идут? Сдаются? Главарей на веревочке ведут, да?
— Как бы не так! — возразил полковник. — Они — мужички-то наши — не дураки. Те, что в лесу, давно уж все свое имущество попрятали, в лесах закопали, а то родственникам раздали. Если кто и остался — так одни дряхлые старики. А те, что не в лесу, — те нипочем своих не выдают. Списки населения уничтожают. Семьи своих товарищей прячут. Или просто выжидают, чья возьмет. Недавно тут неподалеку, да вот хоть в той же Карповке, целый сход арестовали. И в концентрационный лагерь. Это в лучшем-то случае. По чаще просто расстреливают без всякого суда. Тем более, если взят с оружием. Политтройки какие-то назначили. Те и вершат свой скорый суд.
Показалось на миг Сибирцеву, что из темного угла избы, будто нежданным солнечным лучом высвеченное, глянуло на него круглое сияющее лицо Ильи Ныркова. Радость в его глазах вспыхнула: вот он, миг торжества! Странно только, что Илья, требуя от Сибирцева решительности и беспощадности, почему-то ни разу не сослался на это Постановление, на приказы Тухачевского, так надо понимать… “А может, и ссылался, да это я сам в пылу спора не обратил внимания, — подумал Сибирцев. — А теперь с таким-то приказом нелегко будет перетянуть на свою сторону нашего уважаемого полковника, вот в чем дело…”
Ультиматум в переговорах — последний аргумент. Если вообще может быть аргументом.
— Так вот, Михаил Александрович, — неожиданно жестко сказал полковник, — не знаю, на что вы рассчитываете, ведя со мной странную, очень, я бы сказал, странную игру, но у меня создается впечатление, что говорим мы на абсолютно разных языках. То, простите, самым заурядным провокатором вы хотите представиться, то, еще раз извините, вовсе напротив — красным. Не пойму вас, истинный Бог!
— Вот ведь как получается, следите за мыслью: если пожалел мужика, не дал обмануть его Антонову, значит — большевик поганый, так? А если как быдло погнал на убой, на явную смерть — вот тут патриот, спаситель Отечества! Вдумайтесь, полковник, не бред ли?.. Что же касается той жестокости, о которой тут написано, — Сибирцев положил ладонь на листовку, — то, будь моя воля, я бы этого не делал. И не писал. Зло может породить лишь зло. Увы…
Была долгая пауза, во время которой Сибирцев снова закурил. Время шло, дорогое, очень дорогое время, но Сибирцев знал, что торопиться нельзя. Надо подвести этого одинокого, сомневающегося человека к мысли о необходимости сделать выбор. Причем обязательно самостоятельно. Труден первый шаг, но он нужен. Можно было, конечно, поторопиться, даже заставить, в конце концов, должен же человек хоть когда-нибудь понять, ради чего он живет на земле… И это было бы тем более важно для полковника потому, что он до сих пор уверен, что Сибирцев такой же контрразведчик, а иначе говоря, палач и провокатор, как пресловутый капитан Черкашин.
“Вот еще новая фигура. Ну, с этим-то будет проще. А полковнику надо сделать серьезное усилие. И если он переступит через невозможное для себя в эту минуту, не исключено, что ему придется меня убрать”.
В рисковую ситуацию залез! Но отхода больше нет, А может, все-таки поторопить?..
— Да, Марк Осипович, отвлеклись мы, а я думаю, вам все же следовало бы поговорить или хотя бы взглянуть на наших пленников. Не желаете?
— Пожалуй, — как-то не очень решительно сказал полковник.
Вот теперь следовало быть с ним предельно внимательным и осторожным. Ни одного провоцирующего движения или слова.
— Что ж, пойдемте.
Подняв доски, Сибирцев крикнул вниз:
— Эй, вы, Зеленов, Степак, вылазьте! Господин полковник желает вас видеть. Что, сами развязались? Ну вот, какие молодцы…
За полдня, проведенные в подвале, пленники совсем потеряли вид: никакой наглости — только серый животный страх. На рыжего Степана было неприятно смотреть: его лицо представляло сплошную сине-бордовую маску. Сибирцев увидел, как передернуло полковника.
— Что это, господи, уж не ваша ли работа, Михаил Александрович?
— Моя, — равнодушно ответил Сибирцев. — Помню, господин полковник, было дело у нас в Харбине. Мы с известным вам поручиком Гривицким поехали в Гродеково к атаману Калмыкову, инспектировать у него новое соединение полковника Маковкина. Да, доложу я вам… Но это особый разговор, конечно. А в двух словах ежели, то показали мне там одного пожилого хунхуза. У Маковкина вообще весь полк, так называемый его “туземный отряд”, был наполовину набран из хунхузов, то есть представлял совершенно невероятный сброд. Так вот, тот хунхуз оказался великим специалистом по этой самой часта. Один удар ладони, к примеру, — вот так, — Сибирцев поднес плоскую ладонь к лицу Степака, и тот в ужасе отпрянул, прикрыв локтем синюю физиономию, — и человек мгновенно теряет сознание. Он нас с поручиком потом нескольким специальным приемам обучил. В дальнейшем не раз выручало. Вот, кстати, с помощью одного из них я и бывшего хозяина нашего Степака — Митеньку Безобразова уложил. Мелочи только одной не учел и, как видите… Да вы ж сами, господин полковник, памятку его видели, ту рану, что столь сердобольно и искренне старались облегчить мне… — И не делая передышки, не давая Званицкому опомниться, сразу сменил тему: — О капитане Черкашине я вам уже докладывал. Но, как я понял из сообщения Ивана Зеленова, что-то для вас имеется и у Степака. Личное. Прикажете мне присутствовать или сами допросите?
Сибирцев взглянул в растерянные глаза Званицкого и вдруг щелкнул каблуками:
— Слушаюсь, господин полковник, понял вас. Степак, марш в комнату. Зеленов, за мной. Если разрешите, господин полковник, мы пока на дворе потолкуем.
Сибирцев не беспокоился за полковника. Впору было беспокоиться за Степака.
11
Дед Егор Федосеевич над чем-то старательно трудился возле открытых настежь дверей сарая, что-то подстругивая, приколачивал. Словом, ему нашлось дело.