Читать интересную книгу Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив - Артур Дойл

Однако, как выяснилось, мешок был хотя и шире моего дядюшки, однако гораздо короче. Так что я был вынужден согнуть его так, что колени прижимались к груди — и, завязав горловину мешка над дядиной головой, тронулся в обратный путь.

Дядя Уильям был человек крупный и даже в мешке не сделался меньше, во всяком случае по весу. Я с большим трудом взвалил его на спину. Шатаясь, пробрел некоторое расстояние к дому, но вскоре понял, что задача мне предстоит гораздо более трудная, чем казалось.

К счастью, остановился передохнуть я как раз под дубом, на толстой поперечной ветви которого соседские дети устроили самодельные качели, попросту дощечку на двух веревках. На эту дощечку я и присел для отдыха, но потом веревки, прочно закрепленные на дереве, подтолкнули меня к оригинальному решению. Не прошло и двадцати минут, как мешок, содержавший в себе моего дядюшку, раскачивался, подобно маятнику, надежно обвязанный этими веревками, в пяти футах над землей. Надо сказать, что дядю Уильяма я в свои планы не посвятил, так что он пребывал в полнейшем неведении по поводу того, чем я занимаюсь. К чести его должен заметить, что он даже при таких обстоятельствах не роптал на судьбу, а те слова, которые все-таки доносились из мешка, были чем угодно, только не смиренными призывами к христианскому милосердию.

Отступив на несколько шагов, я полюбовался деянием рук своих. Тем временем один из дядюшкиных баранов, очень приметный, заинтересовавшись, подходил все ближе.

Без этого барана не стоило и за дело браться. Но он был в наличии — и в самом дурном расположении духа. Впрочем, в ином расположении духа его никто никогда не видел. Это был баран-боец, знаменитый на всю округу, кошмар и гордость дядюшкиного стада. Трудно сказать, за что именно он обиделся на весь мир, но обида была глубока, а порожденная ей месть — страшна. Вялое слово «бодаться» даже близко не передает масштабов развиваемой им военной деятельности. Его врагом был весь окружающий универсум, с которым баран и сражался, используя тактику даже не стенобитного тарана, но пушечного ядра. Разогнавшись, он в длинном прыжке воспарял над землей, как ангел или демон, описывал параболу, рассекая воздух, подобно птице — и обрушивался на противника, что бы тот ни представлял, под рассчитанным с исключительной точностью углом, так что основной разрушительный эффект создавался не столько за счет прочности его рогоносного лба, сколько благодаря весу и скорости.

Энергия его удара, в пересчете тонн на квадратный фут, была колоссальна. При столкновении лоб в лоб этот баран одним ударом насмерть сражал быка-четырехлетку. Ни одна каменная ограда не могла противостоять ему сколько-нибудь долго, ни одно дерево, по каким-то причинам вызвавшее его гнев: все их он, расщепив, повергал во прах и попирал победоносным копытом их листья.

И вот это воплощение грубой силы, эта апокалиптическая тварь, эта живая молния, доселе мирно отдыхающая в тени соседнего дуба, проявила интерес к тому маятнику, который сейчас, моими стараниями, изображал из себя его хозяин, висящий в мешке. И, жаждая новых подвигов и славы, Зверь-из-бездны шагнул вперед.

Я еще раз качнул мешок, уже не плавно, а резко. Скрытый внутри дядюшка издал долгий вопль, полный боли и угрозы и закончившийся тем протяжным стенанием, на которое способен только разъяренный — или, наоборот, попавший под колесо — кот. Этого оказалось достаточно, чтобы грозный овен немедленно перевел свои боевые приготовления в последнюю фазу. Четвероного чеканя шаг, он остановился в пятидесяти ярдах от живого маятника, который своим движением и все еще доносящимся из глубин мешка воплем, казалось, вызывал на бой. Голова круторогого демона внезапно склонилась до земли, будто придавленная весом собственных рогов; а затем я увидел только белую полосу, прочертившую пространство от того места, где секунду назад стоял баран, почти до того, где висел дядя Уильям, сорок шесть ярдов из пятидесяти. Последние четыре ярда баран преодолел уже над землей, в прыжке.

Для атаки он выбрал нижнюю часть мешка и, ударив в него со страшным стуком, подбросил вертикально вверх. Заорав так, что прошлый вопль можно было счесть за легкую разминку, мой дядя взмыл выше уровня ветви, на которой крепились качели. Там натяжение веревки оборвало его полет и швырнуло мешок назад, в точности на голову свирепому овну. Тот упал и покатился по земле клубом спутанной белой шерсти, в которой мелькали то огромные рога, то копыта. Однако вскоре баран поднялся, тряхнул головой и сперва злобно затанцевал на месте, а потом начал пятиться, готовясь к новой атаке. Отойдя на прежнее расстояние, он ринулся вперед такой же неразличимой для глаза белой длиннорунной волной — вновь сорок шесть ярдов стремительного бега, затем четырехярдовый прыжок, — но на этот раз, пыша злобой, слегка промахнулся и ударил по пляшущему на веревке мешку до того, как тот достиг нижней точки. В результате мешок полетел горизонтально, а затем закружился по траектории, радиус которой был продиктован длиной веревки (составлявшей, я забыл это сказать, около двадцати футов). Скорость этого вращения была такова, что я оценивал ее скорее не на глаз, а на слух, по дядиным воплям, достигавшим крещендо в ближайшей ко мне части окружности и диминуэндо — на противоположной.

В дяде еще оставалось достаточно жизненных сил, а его положение в мешке и пятифутовое расстояние до земли заставляли барана раз за разом наносить удары снизу вверх. Подобно растению, корни которого дотянулись до слоя ядовитого минерала, мой дядюшка, так сказать, отмирал от корней до вершины.

Баран продолжал свои атаки, уже не отходя далеко для разгона. Лихорадка боя воспламенила его сердце, а его возмущенный бараний разум кипел и туманился, опьяненный вином ярости. Подобно боксеру, который в бешенстве забыл свое мастерство и начал драться как уличный забияка, нанося удары с неверной дистанции, баран подскакивал, бодая кружащийся над его головой мешок, иногда попадал по нему, но в четверть силы, чаще же вообще промахивался. Однако чем больше было промахов, тем медленнее вращался и ниже опускался мешок, а это позволяло четвероногому монстру возобновлять прицельные удары, каждый из которых вызывал новую порцию воплей, производящих на меня неизгладимое впечатление.

Вдруг словно полковой рожок пропел отбой: баран прекратил боевые действия и направился прочь, задумчиво морща склоненное к земле чело и время от времени срывая травинку-другую. Еще немного — и он начал пастись. Действительно ли овен устали от треволнений войны и решил, перековав меч на орало, усовершенствоваться в искусстве мира? Шаг за шагом удалялся он прочь от поля брани, оставляя за собой идеально прямую дорожку выеденной до грунта травы — и так продолжалось, пока расстояние между ним и дядюшкой Уильямом не достигло четверти мили. Тогда баран остановился, жуя жвачку и обернувшись к месту былого сражения, так сказать, тылом; лишь иногда оглядывался на него, так сказать, через плечо.

Между тем вопли дяди Уильяма утратили свою эмоциональную наполненность, сменившись протяжными жалобными стонами. Иногда в них звучало мое имя — но теперь дядюшка уже не храбрился, а призывал меня на помощь, что было чрезвычайно приятно для моего слуха. Судя по всему, он до сих пор не имел ни малейшего представления о том, что такое с ним творится, и был в несказанном ужасе. О да, когда Смерть приходит облаченная в Тайну — это действительно Страшно.

Постепенно амплитуда колебаний маятника, который представляло собой тело моего дяди (или, вернее, то, что от него осталось), уменьшилась, и наконец мешок повис неподвижно. Я подошел к нему и уже собирался нанести дядюшке coup de grace,[74] когда вдруг услышал, а перед тем даже почувствовал через подошвы, по сотрясению почвы, что надвигается нечто катастрофическое. Бросил взгляд в сторону, куда удалился баран, — и едва успел отскочить.

«Нечто катастрофическое» надвигалось с грохотом, как поезд или горный обвал. В тридцати футах от нас стремительное облако пыли, которое оставляла за собой и вокруг себя туша несущегося сквозь пространство барана, вдруг остановилось — и из нее по высокой дуге, подобно огромной птице, выпорхнуло длиннорунное и длиннорогое тело.

Оно взмыло в воздух так легко и изящно, словно полет для него был естественней бега, и неслось с такой скоростью, что взгляд не успевал ее оценить. Однако и того, что я все-таки увидел, оказалось достаточно для умиленного преклонения перед всемогуществом Творца. Совершенство прочерченной в воздухе дуги было таково, что хотелось забыть о ее стремительности: в памяти осталось медленное и плавное движение, именно полет, а не прыжок. Пространство и время равно склонились перед бараном, структура мироздания менялась, сопровождая его блистательный бросок. Если пробег Зверя по земле внушал ужас, то его ангельский взлет вызывал восторг. Уже не злобный овен, а благороднейший агнец плыл через воздух, смиренно склонив голову, подогнув передние конечности и по-птичьи отведя назад сведенные вместе задние. На высоте сорока или даже пятидесяти футов — поскольку движение все-таки было стремительным, примитивный человеческий глаз не в силах оценить точнее — это существо достигло апогея своего сверхъестественного прыжка, на мгновение словно бы замерло, а потом, не изменяя своей плывуще-летящей позы, почти отвесно устремилось вниз. Лишь в последний миг перед ударом чары распались и полет, перестав казаться медлительно-плавным, стал молниеносным, каким он, собственно, был изначально.