В беду я попала по собственной глупости. Моя учительница по французскому, мой прелестный ангел-хранитель, вытащила меня из кутузки. Я украла модные черные шелковые трусы за 11 долларов из универмага «Джордан Марш». Эми наткнулась на меня в том магазине: я слонялась, примеряла вещи. У нее было несколько по-настоящему крутых одежек, она их по большей части стянула. Этим, сказала Эми, так прикольно промышлять — и в порядке демонстрации затолкала половину стеллажа в свою объемистую сумку. Угадайте, кого поймали? Стоило мне сунуть эти крошечные трусики в свою плоскую сумочку, как охранник крепко схватил меня за руку, и все было кончено. У меня было 40 долларов, я предложила заплатить, но этот номер в даунтауне не прошел. У магазина было правило — предъявлять обвинение каждому вору, и полиция сотрудничала не за страх, а за совесть. Я ехала в полицейской машине, сзади, за решеткой, и слезы струились по моему лицу. Двое полицейских подхватили меня под руки и, как преступника, которых показывают по телевизору, привели в участок, препроводили в камеру и заперли на замок.
Примерно через каждые двадцать минут появлялся ка-кой-нибудь полицейский, качал головой, неодобрительно цокал языком, говорил что-нибудь вроде: «Такая молоденькая, и уже воровка, подумать только». Они, надо думать, и не предполагали, что я не имела поручителя, который мог бы придти и забрать меня под залог, — вот что самое страшное. Мои родители находились за пределами штата, и я уже представляла себе, как меня запрут на ночь в камеру, где, как рассказывала одна знакомая девочка, взрослые лесби могут тебя избить и все прочее. Я позвонила Сюзане, моей учительнице по французскому; она пришла и забрала меня. Ой, скажу я: тюрьма — такое место, какое я никогда, ни за что не хотела бы увидеть еще раз.
Впоследствии, когда однажды обнаружила в машине наркотики, я бросила ее и пошла пешком — была уверена, что я-то уж попадусь непременно. То же с налогами и со всем прочим. Уж лучше перестраховаться. Мне пришлось дважды являться в суд по поводу этих проклятых трусов, и я даже получила условный срок. Помню, надо было предстать перед судьей, и назначенный мне адвокат сказал, чтобы я «сняла джинсы» и раздобыла где-нибудь «чертову юбку». Юбку я одолжила у другой девчонки, которая, похоже, знала здешние тонкости и ждала своей очереди к тому же судье. В туалете мы быстро, почти без слов, поменялись шмотками и подняли вверх большие пальцы.
Копы и служители суда смотрели на меня так, будто хотели сказать: «Ты-то какого черта тут делаешь?» А я себя чувствовала так, будто подвела любимого дядюшку. Ребята, я даже рада, что меня сцапали, пока я не успела по-настоящему чего-нибудь натворить. Я не привыкла, чтобы ко мне проявляли такой интерес: будто я — полноправный член коллектива и от меня никто такого не ожидал. «И не попадайте больше сюда ко мне, юная леди».
Офицер полиции, которая занималась моим условным сроком, единственная из всех проявила цинизм. Она оборвала мой лепет типа «я получила хороший урок» — мол, слышала это тысячу раз. Она была прагматична и сказала напоследок, что лучше бы мне не появляться в универмагах даунтауна ближайшие шесть месяцев.
В осеннем семестре моего предпоследнего школьного года я снова вступила в конфликт с властями. На самом деле, весь наш спальный корпус, целиком, был отстранен от занятий за пьянку. Один из учителей навещал наших «родителей» и заприметил нас, девчонок, сбившихся в стайку, буйных, хохочущих и, как он утверждал, пьяных. Бутылок не нашли; о том, что от нас пахло спиртным, нигде не упоминалось — мы просто как-то не так себя вели. Говоря по правде, я понятия не имею, был ли кто-то из нас в тот вечер пьян, или нет. Дело в том, что многие из нас, особенно я, пили настолько регулярно, что невозможно припомнить, какими мы были в тот раз. Вряд ли я могла особо настаивать на своей правоте, но одна из наших, крохотная девчоночка по имени Фиби, которая играла на скрипке и прилежно училась, ужасно перепугалась, все время причитала, что родители ее убьют за отстранение от занятий, и дрожала не переставая. Ужасно видеть, как такая худенькая девчоночка, кожа да кости, трясется от страха.
Мы сочли такую меру пародией на правосудие и стали протестовать. Мать позвонила и спросила, позволю ли я ей устроить сидячую забастовку в кабинете директора. Эта идея меня привела в дикое замешательство, но мать спросила разрешения, и я сказала — да, хорошо; и теперь обратного хода не было. Мать приехала, захватив спальный мешок и немного еды; заперлась в кабинете директора и передала письменное заявление, где было указано, против чего она протестует, и перечислены требования. В результате, если я правильно припоминаю, дирекция пошла на компромисс. Нас все же отстранили от занятий на две недели, но решили не вносить это в наши личные дела. Кто-то из моих «родителей» по спальному корпусу пригласил меня провести эти две недели во Флориде. Мы с подругой решили использовать эти каникулы, чтобы сбросить вес. Я постоянно переедала с тех пор, как потеряла Майкла, — пыталась заполнить внутреннюю пустоту. За столом мы почти ничего не ели, зато в комнате устраивали пир, поглощали несметное количество латука, посыпая его сахарином из маленьких розовых пакетиков.
Отец в письме поблагодарил меня за открытку, которую я послала ему с Исламорады: он написал, что это похоже на Форт-Лодердейл, только без «Вольфи». Он надеется, писал отец дальше, что я способна взглянуть на всю эту историю с отстранением от занятий достаточно «объективно» и заметить, как искажается правосудие, когда каждая из сторон использует истину в собственных целях. «Люблю тебя, старушка».
27
Родственные души
Credo in unum Deum, factotem caeli et terrae, visibilium omnium, et invisibilium[231]
Когда наше отлучение закончилось, и мы с подругой, вызывающе загорелые, вернулись в школу, оказалось, что нас разлучили, развели по разным спальным корпусам. Не знаю, каков был замысел подобного перемещения, если был хоть какой-то, но для меня это ознаменовало счастливую перемену всей жизни. Меня перевели в частный дом, находящийся на территории школы; его хозяева, пожилая пара, сдавали комнаты ученицам. В меньшей комнате жили Минни-Ay, индианка-чокто из Оклахомы, и Шейла, афро-американка из Майами. Я жила в одной комнате с еврейской девочкой Дебби и Трейси, индианкой из племени гро-вантр, из Монтаны. Позже Пэт, индианка-сенека из штата Нью-Йорк, сменила Дебби. Коренные американцы попали в школу по федеральной программе ЭйБиСи — «Лучший шанс». Не знаю, предоставляла ли кому-то из них «лучший» или хотя бы какой-нибудь шанс эта программа вообще и в Кембриджской школе в частности. Может быть, сейчас что-то изменилось, но тогда они просто набирали способных, неимущих ребят прямо из резерваций, или с городских окраин, или из лесов Мэна, и заталкивали в лилейно-белые закрытые школы, где отсутствовала какая бы то ни было система культурной поддержки; не удивительно, что процент коренных американцев, закончивших школу, был, насколько мне известно, провальным. Но мне, несомненно, выпал «лучший шанс» в жизни благодаря дружбе с ними. Когда я пишу эти строки, на моей руке красуется браслет из бусин, который прислала мне на сорокалетие Трейси, бывшая соседка по комнате. На моем ночном столике лежат ремешки из оленьей шкуры, с нанизанными на них бусинками, которые вплетают в косы, амулеты, бабушка Трейси сделала их для меня к моему шестнадцатилетию. Думаю, она знала, до какой степени нуждается в оберегах подружка ее внучки. Недавно Трейси написала мне, что ее дочь Карлин, которую я помню в колыбели, сама родила дочку. Мне не терпится познакомить с ними сына. Может быть, мы встретимся летом, на ярмарке в Кроу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});