коньяком в буфете.
— Ну, вы вызвали скорую?! — нервно взвизгнула одна из женщин, потрясая сумочкой.
— Да, обещали скоро быть! — раздалось несколько голосов.
— Инфаркт, — глубокомысленно проговорил один старик в видавшем долгую жизнь костюме, старомодном, но выглаженном и чистом, только запах приближающейся смерти нельзя было отстирать. Старик взял левую руку умирающего и пощупал пульс, — плохо дело.
И, с грацией, достойной балеруна, отскочил в сторону, насколько это позволил узкий проход между креслами. Больного начало тошнить. И свет померк, и отключились все голоса разом — тишина и покой, долгожданный покой.
Снова яркий свет, много белого вокруг, невыносимо воняет спиртом и отчаяньем. Больница, знакомое место. Мужчина заворочался на койке, ему вторили глухим кашлем другие выздоравливающие в палате.
— Очнулись, очень хорошо, — врач склонился над больным и долго что-то рассматривал в лице, зачем-то посветил в глаза и, довольный чем-то, улыбнулся, сунув руки в карманы халата. — Вам очень повезло, вы не находите?
— Не знаю, — ответил мужчина, — с трудом поднимая длинную тонкую руку с костлявыми пальцами. — Что со мной.
— Ну, что-что, инфаркт. Доигрались, не думаете же, вы, что это случайность? — мрачно сказал врач, его маленькие глазки в узких очках в тонкой золотой оправе горели праведным гневом, как всегда горят у врачей, наткнувшихся на настоящего «безбожника», плюющего на достижения медицины и профилактическое лечение, а чего? Так это не важно, здоровых, как известно, не бывает.
— Я не знаю, — повторил мужчина и закрыл глаза. Разговор не столько утомлял его, сколько злил. В ушах застучало раз-два-три и раз-два-три и раз-два-три! Странный ритм сердца, тут же сменившийся торжеством вальса из первой части концерта. Но кто автор, кто композитор? Как ни старался он вспомнить, звучала музыка, лицо композитора расплывалось в восковой дымке забвения, голова кружилась, уносясь в нарастающем вихре танца.
Потом были капельницы, уколы, капельницы, уколы, тугая грудь медсестры, немногим старше его, которой она укладывала его на койку, поправляя подушку и одеяло, и снова капельницы, уколы и отвратительная еда. Он смотрел на эту немолодую медсестру, не то заигрывавшую с ним, не то просто веселую по натуре, ещё не обозлённая гундящая жаба, как его ровесницы, и думал, как же им тяжело носить на себе эти два баллона. Вот у Любы, его жены, были такие же, на которые он и повелся когда-то. Люба поправилась с годами, но осталась вполне стройной, в чем-то даже стала привлекательней. Но сейчас он бы, не раздумывая, поменялся на эту медсестру, смотревшую на него с доброй укоризной и особым нежным чувством, которое видится больному. Сразу вспоминаются книги про войну, фильмы, госпиталь и куча калек, влюблённых все как один в медсестричку. И ему тоже захотелось влюбиться, может, когда он выйдет отсюда, пригласить эту женщину на концерт, послушать музыку, он много может о ней рассказать, сыграть, если она захочет Как здорово было бы просто так влюбиться, без ответа, что уже не важно, не тот возраст, лень, способная сжечь любые романтические порывы, а просто влюбиться, чтобы чувство и жгло, и грело внутри, заставляло и радоваться, и печалиться, смеяться, улыбаться солнцу и дождю.
Глухо и темно, в душе и в сердце, полная пустота и капля злости, куда-то она вся вытекла, видимо, где-то уже образовалась дыра, разъело. Он и сам чувствовал, что его разъело, весь в дырах, как дуршлаг, а жизнь не кончается, вытекает из него тонкими струйками, а он всё жив. Как же живуч человек, зря, ошиблась природа, дав человеку столько сил. А на что они ему? Зачем вообще всё это вокруг, зачем он сам? На этот вопрос он знал ответ ещё с детства, со школы от завуча старших классов, которая назвала его конченным ублюдком и мразью, добавив, что вот из-за таких как он страна и сломается. Почему-то она думала, что страна может сломаться как телевизор или плита польская, о которой она так мечтала. Страна в итоге и сломалась, рухнула, дала дуба, приказала долго жить, но обещала вернуться, и всю взрослую жизнь он с ухмылкой нес в себе эту миссию, то, что вот из-за таких как он всё и сломалось. А что было то? Всего лишь сыграл на отчётном школьном концерте пару песен Элтона Джона, еще и оделся, как он, вот только был слишком худой, поэтому никто и не понял, а очки были знатные — взял у бабушки взаймы, цилиндр делал сам вместе с мамой, которая нашила ему блёсток на папин свадебный пиджак, а брюки выкрасили в полоску. Папа, был бы жив, может всё вышло иначе, и с сестрой тоже.
— Да что это вы такой грустный? — спросила его как-то молоденькая медсестра, румяная круглолицая киргизка с живыми блестящими синими глазами. — Вы же завтра выписываетесь. Не хотите от нас уходить?
— Конечно, где я ещё смогу пообщаться с такими прекрасными девушками, — ответил он, улыбнувшись ей.
— Шалите, — весело ответила она, потрепав по голове. Как давно никто не гладил его по голове, по коротким тонким почерневшим от жизни волосам, в которых, назло жене, не было ни одного седого волоса, зато борода вся поседела, но он не носил ни бороды, ни усов. — Не переживайте, доктор же что сказал? Вам надо искать больше положительных эмоций.
— А где искать? — спросил он, поставив девушку в тупик. Она надолго задумалась и, не найдя ответа, лишь пожала плечами.
Из больницы его забрал угрюмый водитель шефа, филигранно проталкивавший Мерседес S-класса через московские пробки. Водитель взял сумку с вещами, потом схватил больного под локоть и без слов, не принимая никаких возражений, протолкнул его через неиссякаемый поток больных и выписанных, перемешанных с усталыми родственниками и друзьями, вылечившихся здесь не было, сюда попадали не просто так. Уже в потоке, водитель, посмотрев на бледного человека на заднем сиденье, начал говорить.
— Илья Александрович жалуется на вас, что не позвонили, не сообщили.
— Да? Интересно, зачем мне надо было ему звонить? — удивился недавний больной, медленно примерявший на себя новый статус «выписанного». Статус ничего не менял в ощущениях, сил не было даже смотреть в окно, а каждое слово приходилось выжимать из груди.
— Ну, будто бы вы не знаете Илью Александровича — рвал и метал, что вас запихнули в клоповник, а он бы устроил самую лучшую клинику. Поставил за стол академиков. И так далее, гремел каждый день, уши до сих пор болят, — водитель состроил гримасу и обернулся назад, машина как раз догнала хвост пробки. Несмотря на то, что у водителя и шефа лица были совершенно разные: у