Марина Цветаева была благородной и всегда была на стороне побежденных, а не победителей. «Госпожа жизни», — говорила она про богатую, счастливую женщину, представительницу совсем чужого и далекого ей мира.
В жизни высказывания и формулировки М. И. были замечательны. Думая о ней, я вспоминаю ее мысль: «Сила человека часто заключается в том, чего он не может сделать, а не в том, что он может».
Говоря о стихах Марины Цветаевой, я хочу отметить в них песенное начало, которое было так дорого ей. Марина говорила, что для нее в поэзии оно очень важно. Сейчас для многих любителей стихов и литературоведов Некрасов вычеркнут из списка больших русских поэтов. Мне приходится спорить, и я напоминаю, что Блок и Ремизов очень высоко ценили Некрасова. Два очень больших поэта-женщины — Ахматова и Цветаева, — любили Некрасова. Ахматова говорила моей сестре Ольге Андреевой, что неизменно любит Некрасова, в особенности «Мороз, Красный нос». А Цветаева любила песенное начало у Некрасова: «Кому на Руси жить хорошо» и «Коробейники».
Я отмечаю любовь М. И. к песенному началу как одну из особенностей ее как поэта и ее чувства поэзии. Она любила элемент песни в стихах: стихи, которые можно переложить на песню, представляли для нее особенное достоинство. Она часто повторяла кем-то сложенные строчки, говоря, что для нее они в каком-то смысле — вершина поэзии: «Коромысло гнется, гнется. Вода льется-льется-льется. Девица смеется». Когда-то в Москве вместе с кем-то из друзей она ходила подслушивать под окном хлыстовские радения, которые нашли отклик в цикле «Переулочки».
Народная песня навеяла ей стихи о Стеньке Разине; я привожу из них отрывки; в момент, когда Разин бросает в Волгу персияночку:
В небе-то — ясно,Темно — на дне.Красный одинБашмачок на корме…Вот и вся тебе персияночка,Полоняночка.И снится Разину — сон:Словно плачется болотная цапля.И снится Разину — звон;Ровно капельки серебряные каплют.И снится Разину — дно —Цветами, что плат ковровый.И снится лицо одно —Забытое, чернобровое.Сидит, ровно Божья Мать,Да жемчуг на нитку нижет.И хочет он ей сказать,Да только губами движет…Рулевой зарею правилВниз по Волге-реке.Ты зачем меня оставилОб одном башмачке?Кто красавицу захочетВ башмачке одном?Я приду к тебе, дружочек,За другим башмачком!И звенят-звенят, звенят-звенят запястья:— Затонуло ты, Степаново счастье!
Быт нашей совместной жизни был бедный — жили делясь, но были ее стихи, и запомнился голос: «Молодец», «Цыганская свадьба», цикл «Поэт», «Поэма Конца», «Плач цыганки над графом Зубовым»[194] — здесь голос звучал резко, как пила, — и многое другое. Чтение «Тезея» — и почему теперь надобно только плакать и жалеть ее, вспоминая те годы. Ведь даже для тех, кто просто слушал ее чтение, это было богатство. А ее восприятие чужих стихов — Пастернака или Бодлера, как много в них слышала, вычитывала, понимала, углубляла смысл, выявляла музыку.
У меня с ней были добрые дружеские отношения, увлекательные разговоры и чувство товарищества молодых женщин, бедных, работающих для того, чтобы прожить, которым не во что было одеться. В этом была солидарность: мы делились платьями — подарками «благодетелей», то есть менее бедных друзей. Платья были старые и украсить не могли, но был смех, были шутки и крылатые слова Марины: «ситцевые линялости». Марина любила делать подарки, и у меня чудом сохранилось подаренное ею ожерелье. В нем много от нее самой: коричневый, любимый ее цвет и дерево (Сивилла). Ведь от Марины Цветаевой, искавшей невещественного в жизни: «Не сущность вещей — вещественность сути».
М. И. и Сергеей Яковлевич были удивительными рассказчиками. Говорили о ее молодости и детстве, о ее замечательной семье. Сама она много помнила из своего детства. Прочитанные в детстве книги жили с нею.
У меня сохранилось трогательное воспоминание. «Трогательно» — это было ее слово, она часто его произносила.
Вскоре после свадьбы моей сестры я была одна с Мариной Ивановной в квартире. Я лежала больная в общей проходной комнате, у меня был жар. Вдруг М. И. встрепенулась: «Я буду вас лечить!» Пошла на кухню, я помню ее легкий, отчетливый шаг, принесла чашку дымившегося горячего красного вина с сахаром и чем-то ароматным. «Выпейте! — ведь это как больного Жоликер лечили!» (обезьянка из романа «Без семьи» Г. Мало). Как было мне не выздороветь? Этого случая я никогда не забуду.
Потом мы разъехались, мы поселились в Кламаре. Я завела собаку — волка. Марина Ивановна приходила к нам из Медона. Иногда «по делу», то есть давала мне и сестре работу.
Я помню, как волновались, когда готовились к первому вечеру чтения стихов Марины Цветаевой..[195]
Мы сестрой сшили ей черное репсовой платье, как ей хотелось.
М. И. думала, что лучше нас на свете никто не умеет шить. После какого-нибудь гонорара она покупала шерстяную красно-коричневую материю. Мы умели так кроить, что получалось две юбки вместо одной.
Как сейчас, вижу стол и швейную машинку, в окнах зелень и сирень. М. И. на коленях перед собакой. Прятала глаза в шерсти — я даже немного боялась. «Ты мое божество!» — и кормила собаку принесенными обрезками мяса (большой пакет).
Дорога из Медона шла через базар. М. И. повторяла шутки торговцев. Мы смеялись. Применяли юбки. М. И. была довольна, и никакие протесты не могли заставить ее не платить. Помню ее прекрасную, рабочую, творческую руку, и в ней серебряную монету в 10 франков. Трудовые деньги — за труд.
Всегда буду помнить ее приход к нам, последний, прощальный. Было тревожно за нее, до боли; слова не приходили на ум. Я не могу забыть сказанное ею маме при прощании: «Я верю, я знаю, Ольга Елисеевна, что вы — вы верите, что Сережа не виноват в том, в чем его обвиняют». Это было сказано так, что никакого сомнения не может быть в том, что она сама верила в невиновность мужа.
Как страшен был ее конец. Сколько равнодушия и сухости встретила она на ставшей бездушной и скудной родной земле.
Много лет спустя в Греции я жила возле церкви святой Марины. Помяни, Господи, душу рабы твоей.
Александр Бахрах[196]
ИЗ КНИГИ «ПО ПАМЯТИ, ПО ЗАПИСЯМ»
Моя первая парижская встреча с Цветаевой — после предшествовавшей ей длительной переписки — произошла на квартире ее друзей, у которых по приезде в Париж она на короткий срок поселилась. Встреча эта произошла при многочисленных свидетелях и была окружена оттенком показной «светскости» и с бисквитами к чаю. Что-то в окружающей обстановке звучало как фальшивая нота. Сама Цветаева это сознавала и спустя несколько лет писала мне: «Я перед вами виновата, знаю. Знаете в чем? В неуместной веселости нашей встречи. Хотите другую — первую — всерьез?»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});