Тут подступил Пирокай с хитрыми, бегающими, как у мыши, глазками и обратился ко мне:
— Ты говоришь, что у тебя есть сомнения, но ведь твердо ты не знаешь, что в этом мешке?
— Не знаю, конечно.
— Вот видишь!..
Конесо, пожирая мешок алчным взглядом, сокрушался:
— Такой ценный подарок и уничтожать! Разве не Жаль уничтожать, если ты не уверен? А если там не сидит Канаима?
— А если даже сидит, — вызывающе выкрикнул Пирокай, — ну и что? Разве Карапана у нас не шаман и не прогонит любого Канаиму! Карапана обезвредит мешок!
— Карапана — живой труп! — гневно откликнулся на это Манаури. — Карапана мертв!
Этот резкий окрик произвел сильное впечатление на всех. Но восприняли его по-разному: если наш род бурно приветствовал осуждение шамана, поддержав своего вождя, то кое-кто из Серимы выражал возмущение, а Пирокай вскипел, готовый выдрать брату глаза:
— Ты лжешь, паршивая собака!
Я призвал всех успокоиться.
— Враги не отплыли еще и милю, а эта сорока, — сказал я, указывая на Пирокая, — трещит как барабан!
Среди воинов нашего рода раздался смех.
— Манаури прав! — продолжал я. — Карапана для нашего племени уже умер! У нас нет шамана. Когда над Серимой нависла опасность, кто спрятался, как трусливая змея? Карапана. Кто довел до того, что половина ваших братьев покинула Сериму и не хочет больше жить вместе с вами? Карапана.
Сторонники шамана — а их осталось ничтожно мало — не посмели и слова высказать в его защиту, и люди сразу успокоились. Я велел нашим воинам выбросить мешок в реку, но Конесо так умолял, так просил не уничтожать одеяла сейчас, что я в конце концов не устоял и уступил. Мне не хотелось гневить верховного вождя, тем более что он клялся мне всеми святыми последить, чтобы никто не касался вызывавших опасения даров.
Красный мор
Наконец-то мы вздохнули с облегчением. С отъездом испанцев у всех камень свалился с сердца, и жизнь снова вошла в обычное русло. Правда, поселок наш стал сейчас походить на военный лагерь — чуть ли не половина людей из Серимы перешла на нашу сторону. Срочно строились шалаши, люди сновали тут и там, всюду слышалось радостное оживление.
Для вящей уверенности Конесо по моему совету отправил вслед за испанцами четырех разведчиков на двух лодках, чтобы в течение нескольких дней следить за их действиями. Пять воинов из нашего рода взяли большую лодку и поплыли в низовья Итамаки к Катави за итаубой с провизией, захваченной у испанцев. Вечером они ее привели.
Сразу после отбытия испанцев я собственноручно перерезал путы на руках Мендуки, лежавшего в моей хижине, и велел вернуть ему и его варраулам все оружие. Недолгое заточение юный воин воспринял спокойно и не обиделся на меня.
— Это было не наказание, хотя ты вполне его заслужил, — заявил я, — а лишь необходимая мера предосторожности.
— Я знаю, Белый Ягуар! — отозвался он живо. — И больше тебя не подведу, можешь на меня рассчитывать!
— Ты хочешь остаться у нас? — спросил я удивленно.
— Я хочу служить у тебя, пока не пришли акавои… Мы хотим научиться стрелять из мушкетов.
— Хорошо, но ружей потом мы вам не оставим, они нужны нам самим.
— Разреши нам взять их у испанцев.
— Как это взять?
— Дай нам маленькую итаубу и позволь догнать дона Эстебана…
Да, в активности, мужестве и находчивости ему нельзя было отказать.
— Мендука, ты храбрый парень, но, чтобы стать настоящим воином, кроме отваги, нужно еще и благородство. Испанцы оставили нас с миром, и мы сохраним его.
— Варраулы не заключали с ними мира!
— Но вы наши союзники, и наш договор — ваш договор.
И Мендука не поплыл догонять дона Эстебана, а несколько часов спустя случились события, перевернувшие все вверх дном и до основания потрясшие едва установившийся покой над Итамакой.
Мучимый беспокойством, я в сопровождении Арнака, Вагуры и нескольких воинов отправился в Сериму, чтобы теперь, когда страсти несколько улеглись, настоять все-таки на уничтожении опасного дара испанцев.
Когда мы вышли из леса на серимскую поляну, недоброе предчувствие сжало нам сердце: возле злосчастного мешка суетилась толпа людей, они что-то поднимали, разглядывали, растаскивали по сторонам.
— Мешок вскрыли! — ужаснулся я.
Увы, да. Мешок открыли, вытащили из него одеяла и теперь вырывали их друг у друга из рук, с дикой алчностью норовя завладеть своей частью добычи.
— Не трогайте! — кричали мы еще издали. — Бросьте одеяла! В них смерть! Смерть! Бросьте!..
Где уж там бросать, когда они завладели добычей и уже держали ее в руках! Нас было всего несколько человек — их несколько десятков. Будь у нас оружие, возможно, вид его и отрезвил бы их, вынудив уступить, но оружия с нами не было.
Подбежав к месту событий, я стал кричать, объясняя, какая опасность таится в одеялах, и кое-кто при виде моей горести и бешенства действительно заколебался. Но в этот миг низко склоненный дотоле над землей, словно в молитве, человек внезапно вскочил, и перед нашими взорами предстал шаман Карапана с перекошенным от ненависти лицом.
— Не слушайте его! — захрипел он диким голосом. — Нет в этих циновках смерти! Я изгнал ее. Он вас обманывает. Он хочет захватить все себе!
В разгоряченной толпе был и Конесо. Под мышкой он держал одеяло.
— Вождь! — крикнул я ему. — Ты обрекаешь племя на гибель! Брось одеяло, умоляю тебя!
Гнев, смущение, высокомерие попеременно отражались на его лице.
— Нет! — отрезал он. — Не смей, Белый Ягуар, нам приказывать и навязывать свою волю! Испанцы подарили это нам. Ты хотел выбросить все в воду и лишить нас подарков. Этому не бывать!
Все наши усилия оказались тщетны, и уговоры отскакивали, как горох от стены. Люди оставались глухи и непримиримы. Шаман хохотал, захлебываясь от злорадства и дикого упоения одержанной над нами победой. Кое-кто из наших воинов хотел было броситься на серимцев, невзирая на их численное превосходство, и силой отнять одеяла. Я решительно их удержал: прикосновение к одеялам им тоже грозило заражением. Они поняли это.
Видя, что слепцов нам все равно не убедить, я приказал быстро возвращаться назад. Возбуждение мое улеглось, следовало думать о спасении. Близость нашей поляны от Серимы создавала опасность заражения и для нас. На обратном пути я коротко рассказал друзьям о признаках красной смерти: она необычайно заразна, на теле заболевшего появляются красные пятна, потом развивается горячка, и все кончается сильнейшей слабостью, а для индейцев — неизбежной смертью. Я рассказал им о случае из моего детства, о печальной участи саскуиханна в долине Аллеганского плато.