Читать интересную книгу Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина - Владимир Набоков

4 В пяти саженях. Сажень составляет семь футов, 2,134 метра, 2,33 ярда. Ярд соответствует расстоянию в один шаг, двенадцать же шагов являлось обычным расстоянием при дуэли на пистолетах. Байрон (в соответствии с его жизнеописанием, принадлежащим Муру, с. 319) мог погасить пламя свечи пистолетным выстрелом с расстояния в двадцать шагов.

9 Как зюзя пьяный. «Напился как свинья». Кроме «поросенок», слово «зюзя» имеет в русском языке несколько значений, одно из которых точно соответствует «напившемуся» или «пьяному» человеку, а другое подразумевает «обрюзгшего» человека. Английское существительное «souse» <«пьяница»> означает также соленую свинину и, вероятно, происходит от латинского «sal», «соль», в то время как на глагол, возможно, оказало влияние французское слово «saoûl» <«наесться и напиться досыта»>, образованное от латинского «satietas» <«пресыщенность»>. Может показаться, что «зюзя» происходит непосредственно от латинского «sus» — «свинья», но это, видимо, потому, что по звучанию слово напоминает звук, издаваемый при сосании (ср.: «susurrus» <«шуршащий»>). Ср.: «пьян, как свинья Давида» (Рэй, «Поговорки», 1670).

Денис Давыдов использует подобное выражение («как зюзя натянуся») в своем блестящем стихотворении «Решительный вечер гусара» (три четверостишия, написанные александрийским стихом, ок. 1818 г.).

11 Намек на римского генерала Марка Атилия Регула (ум. ок. 250 г. до н. э.), героя первой Пунической войны. После поражения, нанесенного ему карфагенянами, он был послан ими в Рим с предложением тяжелых условий мира. Вместо этого он настаивал на продолжении войны. Зная, что заплатит своей жизнью, но выполняя свое обещание, он возвратился в плен.

13 Вери (Café Véry). Старый кафе-ресторан в Париже, находился первоначально (1805–17) на Террас де Фейян, в саду Тюильри, и был известен, особенно среди военных, своей прекрасной кухней. Антельм Брийа-Саварен в «Физиологии вкуса» (1825) упоминает замечательные «entrées truffées» <«закуски из трюфелей»>, приготовленные братьями Вери. В своем дневнике (1818) «Отрывки из моей автобиографии» (Лондон, 1859), леди Сидни Морган, щеголяя в некотором отношении свободным, но в то же время и отвратительным французским языком (состоящим из ошибок и идиом, полностью лишенных смысла), упоминает (с. 52) «обед в Вери, в саду Тюильри».

VI

   Бывало, онъ трунилъ забавно,   Умѣлъ морочить дурака   И умнаго дурачить славно, 4 Иль явно, иль исподтишка,   Хоть и ему иныя штуки   Не проходили безъ науки,   Хоть иногда и самъ въ просакъ 8 Онъ попадался, какъ простакъ.   Умѣлъ онъ весело поспорить,   Остро и тупо отвѣчать,   Порой расчетливо смолчать,12 Порой расчетливо повздорить,   Друзей поссорить молодыхъ   И на барьеръ поставить ихъ,

5–8 Весьма вероятно, что эти строки — слабое эхо того, что наш поэт намеревался, но не высказал в адрес Федора Толстого, против которого был настроен в течение шести лет, обвиняя этого пошлого болтуна и повесу в распространении сплетен о нем (см. коммент. к главе Четвертой, XIX, 5).

VII

   Иль помириться ихъ заставить,   Дабы позавтракать втроемъ,   И послѣ тайно обезславить 4 Веселой шуткою, враньемъ,   Sed alia tempora! Удалость   (Какъ сонъ любви, другая шалость)   Проходитъ съ юностью живой. 8 Какъ я сказалъ, Зарѣцкій мой,   Подъ сѣнь черемухъ и акацій   Отъ бурь укрывшись наконецъ,   Живетъ, какъ истинный мудрецъ,12 Капусту садитъ, какъ Горацій,   Разводитъ утокъ и гусей   И учитъ азбукѣ дѣтей.

4 враньем. О значении слова «врать» в языке повес того времени см. мой коммент. к главе Четвертой, XIX, 5.

5 «Autres temps, autres mœurs» <«Иные времена — иные нравы»>. Французская пословица.

9 Среди приблизительно пятидесяти студентов колледжа, у которых мне однажды довелось спросить (заранее предполагая невероятное невежество в знании объектов природы, характеризующее современных молодых американцев) породу дерева (американский вяз), которое они могли видеть через окна классной комнаты, ни один не оказался способен назвать его: некоторые неуверенно предположили, что это — дуб, другие молчали; одна девушка высказала догадку, что это просто тенистое дерево. Переводчик, имеющий дело с ботаническими терминами своего автора, должен стараться быть более точным.

В «ЕО», главе Шестой, VII, Пушкин описывает изменившегося с годами повесу Зарецкого, удалившегося в сельскую местность и нашедшего защиту или убежище («укрывшись») под некими растениями. Анализируемая строка гласит:

Под сень черемух и акаций…

Перевод «под сень» (крытое убежище, оборудованное чем-то в виде прикрытия, крыши, крытой галереи, арки, свеса крыши, «свода из листьев», «навеса из веток», экрана, тента, беседки, метафорического крыла, и т. д.) представляет только одну незначительную трудность; но она раздражает, поскольку «под сень» (вин. пад., ед. ч.), «под сенью» (тв. пад., ед. ч.) и другие сочетания, образованные от «сень» (ж. р., ед. ч.) и «сени» (мн. ч.; не путать с хорошо известным словом, обозначающим холл или вестибюль), ритмически очень податливы и потому так почитаемы русскими поэтами — к видимому удобству их переводчика. «Сень» не может всегда переводиться на английский посредством какого-то одного слова. Обманчивое слово «shade» — «тень» — не должно соблазнить бескорыстного литератора по той важной причине, что его точный русский эквивалент «тень» во фразах, подобных приведенным выше, не вполне синонимичен слову «сень» и фактически может сочетаться с ним в одном и том же отрывке в качестве глуповатой рифмы. Однако эстетическое значение слова «сень» является настолько эфемерным, что во многих примерах, — из которых здесь рассматривается один, — не должно считаться преступлением использовать в переводе слова «ниже» или «под» вместо «под сенью» (см.: Коллинз, «Ода к Вечеру», строка 49, в собрании Додсли, 1748) или «в сень». Но вернемся к рассматриваемому отрывку:

Под сень черемух и акаций…

Беседка, о которой идет речь в этой строке, образована двумя породами кустов или деревьев. Может ли простое упоминанье их названий сказать что-нибудь русскому читателю? Все мы знаем, что в разных языках знакомое название растения может по-разному воздействовать на воображение: в одной стране основным может быть его цвет, в другой — его форма; оно может иметь прекрасные классические смысловые ассоциации; может нести благоуханье невероятного цветения; может содержать что-то милое, подобное остаткам романтического образа мыслей, дарованных ему поколениями авторов элегий. Название растения может нести в себе память (подобно георгину) о старом ботанике или (подобно камелии) о бродячем иезуите, вернувшемся с острова Лусон. Слова «черемух и акаций» (оба ж. р., род. пад., мн. ч.) означают для русского две цветущие кущи и то, что можно назвать стилизованной смесью ароматов, один из которых, как сейчас будет показано, — чистый вымысел. Я не думаю, что переводчик должен особенно беспокоиться о передаче ассоциаций в своем тексте, но ему следует пояснять их в примечаниях. Жаль, конечно, что благозвучные французские названия некоторых растений, скажем, «l'alidore» (приведем наугад), вызывающее представление о любовных напитках и утренних туманах, становятся в Англии свиной бородавкой (из-за необычной формы цветов), или хлопковой коробочкой (из-за строения молодых листьев), или пуговицей пастора (намек на неприметность). Но если название такого типа не озадачивает или не вводит в заблуждение читателя, отсылая его к десяткам различных растений (в этом случае следует дать специфическое латинское название), переводчик вправе использовать любой обеспечивающий требуемую точность имеющийся термин.

В словарях «черемуха» обычно переводится как «bird cherry» <«птичья вишня»> — настолько неясно, что фактически лишено смысла. Более полное название «черемухи» — «racemose old-world bird cherry» <«кистевидная европейская птичья вишня»>, фр. «putier racémeux», лат. «Padus racemosa Schneider». Русское слово, с его слогами напоминающими что-то пушистое и мечтательное, превосходно соответствует этому красивому дереву, выделяющемуся длинными кистями соцветий, придающих всему растению при цветении нежный, трепетный вид. Обычное растение, распространенное в лесистой местности в России, оно хорошо приживается у берегов рек среди ольхи и на поросшей соснами пустоши; его молочно-белый, пахнущий мускусом, майский цвет ассоциируется в русских сердцах с поэтическими волнениями юности. Английскому названию не хватает таких характерных примет (оно обозначает лишь несколько родовых отличий — или грубых, или омонимичных, или то и другое вместе), что были бы не столь педантичны и не столь безответственны, как бессмысленные названия, которые вредоносные буквоеды старательно переносят из одного русско-английского словаря в другой. Одно время я следовал обычно надежному словарю Даля, определяя дерево как «mahaleb», которое, однако, оказалось совсем другим растением. Позже я придумал название «musk cherry» <«мускусная вишня»>, которое довольно хорошо передает звуки слова «черемуха» и дает почувствовать аромат ее цветения, но, к сожалению, вызывает вкусовые ощущения, не характерные для её маленькой, круглой, черной ягоды. Теперь я формально ввожу в оборот простое и благозвучное название «racemosa» <«кистеобразная»>, употребляющееся в качестве существительного и рифмующееся с «мимозой».