Я осуществил свое решение. С того самого дня я неуклонно провожу его в жизнь. Я не позволил ничему воспрепятствовать мне. Сперва это было мучительно. Помните, я сказал Нарциссу, что чувствую себя точно так, как испанец-гладиатор, которому неожиданно отсекли на арене руку со щитом; разница в том, что испанец умер, а я продолжал жить. Вы, возможно, слышали, как в холодную сырую погоду калеки жалуются на боль в руке или ноге, которых у них давно нет? Они могут точно обозначить ее; скажем, это резь, которая поднимается от большого пальца к запястью, или ноющая боль в колене. Я часто ощущал это же самое. Я беспокоился о том, как примет Мессалина то или иное мое решение, или о том, очень ли ей надоела длинная скучная пьеса, которую я смотрел; во время грозы я вспоминал, что она боится грома.
Как вы, должно быть, догадались, больше всего я страдал от мысли, что мой маленький Британик и Октавия, возможно, вовсе не мои дети. Насчет Октавии я был в этом убежден. Она ни капельки не походила на Клавдиев. Я вглядывался в нее бессчетное множество раз, пока вдруг не понял, что скорее всего ее отец — командир германских телохранителей, служивший при Калигуле. Когда через год после амнистии он запятнал свою репутацию, был разжалован и в конце концов скатился до того, что стал гладиатором, Мессалина — теперь я вспомнил это — просила оставить этого жалкого негодяя в живых (он был обезоружен, и его противник стоял над ним, подняв трезубец), вопреки протестам всех зрителей в амфитеатре, которые свистели, орали и шикали, опустив вниз большие пальцы. Я даровал ему жизнь, так как Мессалина сказала, что мой отказ дурно отзовется на ее здоровье: дело было перед самым рождением Октавии. Однако через несколько месяцев он опять сразился с тем же противником и был убит на месте.
Британик был несомненным Клавдием, благородным маленьким римлянином, но мне пришла в голову ужасная мысль: что, если его настоящий отец — Калигула? Уж слишком он похож на моего брата Германика. В характере у них с Калигулой не было ничего общего, но наследственные признаки часто передаются через поколение. Эта мысль преследовала меня. Я старался видеть мальчика как можно реже, хотя не хотел создавать впечатления, будто я отрекся от него. Они с Октавией, наверно, сильно страдали в то время. Дети были очень привязаны к матери, поэтому я отдал указание не сообщать им об ее преступлениях в подробностях; они должны были знать, что их мать мертва, и все. Но они вскоре выяснили, что ее казнили по моему приказу, и, естественно, это вызвало у них детскую неприязнь. Но я все еще не мог заставить себя поговорить с ними о матери.
Я уже объяснял, что мои вольноотпущенники образовали очень тесную корпорацию, и тот, кто оскорблял одного из них, оскорблял всех, а тот, кого один из них брал под свое покровительство, пользовался милостью остальных. Они подавали этим хороший пример сенату, но сенат не следовал ему, его вечно раздирали разногласия, и многочисленные фракции объединяло лишь равно присущее всем раболепие по отношению ко мне. И вот теперь, через три месяца после смерти Мессалины, хотя между моими советниками Нарциссом, Паллантом и Каллистом и началось соперничество, они заранее договорились, что тот, кто выиграет, не станет использовать свое главенствующее положение, полученное благодаря тому, что он сумеет мне угодить, для уничижения двух других. Вы ни за что не догадаетесь, что было предметом их соперничества. Выбор для меня четвертой жены! «Как же так, — воскликнете вы, — мы думали, ты позволил гвардейцам разрубить тебя на куски, если снова вступишь в брак!» Да. Но это было до того, как я принял свое роковое решение, сидя под кедром в Лукулловых садах, а стоит мне принять решение, я от него не отступаю. Я затеял среди моих вольноотпущенников игру-загадку: каковы мои матримониальные планы. Это была шутка, так как я уже избрал счастливицу. Начал я с того, что как-то за ужином заметил вскользь:
— Надо подумать о маленькой Октавии. Не дело ей быть на попечении вольноотпущенниц. Я казнил всех служанок, которые умели с ней обходиться, бедняжечкой. Не могу же я ждать, что Антония станет за ней присматривать. Антония сама прихварывает после смерти своего малыша.
Вителлий сказал:
— Нет, что нужно крошке Октавии, так это мать. И Британику тоже, хотя мальчику легче управиться самому.
Я ничего не ответил, и все присутствующие поняли, что я снова думаю о женитьбе. Все они также знали, с какой легкостью Мессалина водила меня на поводу, и понимали, что тому, кто подыщет мне жену, можно не волноваться о будущем. И как только им представился подходящий момент обратиться ко мне наедине, каждый из них по очереди, Нарцисс, Паллант и Каллист, предложили мне свою кандидатку. Мне было весьма любопытно следить за ходом их мыслей. Каллист вспомнил, что Калигула принудил губернатора Греции разойтись с женой, Лоллией Паулиной, и затем сам женился на ней (это была его третья жена), так как кто-то сказал ему на пиру, будто Лоллия — самая красивая женщина в империи; а затем вспомнил, что этот «кто-то» был я сам. Он решил, что раз за прошедшие с тех пор десять лет Лоллия Паулина не только не утратила своей красоты, но даже еще похорошела, он может, не рискуя, предложить ее мне в жены. Так он и сделал на следующий же день. Я улыбнулся и пообещал внимательно обдумать то, что он сказал.
Следующим был Нарцисс. Сперва он спросил, кого мне предложил Каллист, и когда я сказал: «Лоллию Паулину», — он воскликнул, что она мне не подойдет. Ее интересует одно — драгоценности.
— Она не выйдет из дома, не навесив на себя эмеральдов, рубинов и жемчуга так тысяч на тридцать золотых, и всякий раз новых; к тому же она глупа и упряма, как ослица мельника. Цезарь, единственная женщина для тебя, как мы оба знаем, это Кальпурния. Но ты же не можешь жениться на проститутке, это будет плохо выглядеть. Поэтому я вот что предлагаю: ты женишься формально на какой-нибудь знатной римлянке, а жить станешь с Кальпурнией, как это было до встречи с Мессалиной. И будешь счастлив до конца своих дней.
— А кого ты прочишь мне в формальные жены?
— Элию Петину. Помнишь, после вашего развода она снова вышла замуж. Не так давно муж ее умер и оставил ее почти без средств. С твоей стороны будет милосердно жениться на ней.
— Но ее язык, Нарцисс.
— Несчастье ее обуздало. Из ее рта не вылетит больше ни одного ядовитого слова, это я беру на себя. Я предупрежу ее и сообщу об условиях брака. К ней будут относиться со всем уважением, которое причитается жене императора и матери твоей дочери Антонии, она будет иметь большой личный доход, но она должна будет подписать контракт, что в твоем присутствии ведет себя, как глухонемая, и не ревнует тебя к Кальпурнии.
— Я внимательно обдумаю то, что ты сказал, дорогой Нарцисс.
Но догадался о моем выборе лишь Паллант, проявив то ли исключительную глупость, то ли исключительный ум. Как он мог предположить, что я сделаю столь чудовищную вещь, как женюсь на своей племяннице Агриппинилле? Во-первых, брак этот будет кровосмесительным, во-вторых, она мать Луция Домиция, к которому я питал глубочайшее отвращение, в-третьих, теперь, когда Мессалина умерла, Агриппинилла могла претендовать на титул самой порочной женщины Рима. Даже при жизни Мессалины я затруднился бы решить, кто из двоих хуже, они равно предавались разврату, и пусть Мессалина была менее разборчива и не гнушалась беспорядочным сожительством, она, во всяком случае, не виновна в кровосмешении, что, насколько мне известно, можно сказать об Агриппинилле. Но у Агриппиниллы было одно достоинство — храбрость, отсутствовавшая, как мы видели, у Мессалины. Паллант предложил мне жениться на Агриппинилле с той же оговоркой, а именно, что брак будет чисто формальным и я могу иметь любую любовницу, какую пожелаю. Агриппинилла, сказал он, единственная женщина в Риме, которая может взять на себя административную работу Мессалины: она окажет мне существенную помощь.
Я обещал внимательно обдумать то, что он сказал. Затем, дав вольноотпущенникам время разведать, хотят ли их ставленницы выдвинуть свою кандидатуру на должность жены цезаря, я устроил официальные дебаты между Каллистом, Нарциссом и Паллантом. В качестве третейского судьи я пригласил Вителлия, и через несколько дней дебаты начались. Рекомендуя Элию, Нарцисс привел тот довод, что, женясь на ней, я возобновляю старую связь и не вношу новшеств в семью, к тому же, добавил он, она будет хорошей матерью маленькой Октавии и Британику, ведь она давно уже породнилась с ними через их сводную сестру Антонию.
Каллист напомнил Нарциссу, что Элия уже очень давно со мной в разводе, и если снова принять ее в императорскую семью, она может слишком загордиться, и кто знает, станет потихоньку отыгрываться на детях Мессалины. Лоллия куда более подходящая пара; никто не будет отрицать, что она самая красивая женщина на свете, к тому же добродетельная.