снился белый снег, который падает и падает из пушистого низкого неба. И мы шестеро, веселые, на лыжах идем по нашей колее от старой бани через ельник, а там и дальше, на север, к желтому шлагбауму. А снег хрустит, и ветра нет, и это не кончится уже никогда.
Пирамидон
Шабашил Влас в Питере. Делал хозяевам евроремонт. А человек он сходчивый. Скажем просто — хороший.
И случился у Власа знакомый вор. Звали его Пирамидон. Был он человек до болезненности честный, да к тому же заикался. Украл этот самый Пирамидон где-то большую картину. Веласкес. Подлинник. Ну, положим, Влас не знал, что это подлинник. Однако же это не избавляет. Так ведь? К тому же, по пьяной лавочке взял и подарил Пирамидон Власу этого самого Веласкеса. История.
Проснулся рано утром Влас и понять ничего не может. Висит на стене Веласкес.
«Ну, — думает, — приплыли. Я картины стал по пьяни рисовать».
Встал, умылся, опохмелился. Глянул на картину по-новой.
«А ничего, — подумал Влас. — Немного темновато сработано, но зато техника какая! Во, блин, — думает он дальше, — так какого, извините, хрена, я ведь Пушкин, хлоп меня по голове! Я ведь гений, трах-тибидох!»
Купил красок себе, холстов разных, натурщицу нанял. Все путем. Сел против холста и смотрит на голую бабу, кажется, ее Анжелой звали в народе.
Смотрел он на нее, смотрел и говорит:
— Слушай, золотко, помаши задницей, а то я не нагреваюсь.
Ну, Анжеле махать, так это же другое дело.
Махнула раз, махнула два. Влас привстал и говорит:
— Хорошо, но, знаешь, солнышко, интенсивнее, интенсивнее.
Анжела, конечно, взялась с полным пониманием дела.
В общем, приходит Пирамидон вечером, а тут пентхауз с элементами Бородинской панорамы.
— Ша, — говорит Пирамидон. — Где мой предмет искусства? Власик, ты, по-моему, пьян?
— Дорогой друг, — сказал на это Влас, — я разочаровался в творчестве, но пришел к пониманию дела.
— Ага, — сказал Пирамидон. — Рисование пробовал?
— Пробовал, — весело сказал Влас, — но оказалось, что рисовал не я.
— Не переживайте, мой друг, — утешил Пирамидон, — я тоже так не умею.
Боже сохрани
Эльза Матеус, Власова домохозяйка, вставала по утрам рано и принималась громко петь, заявляя свою состоятельность как женщины, так и певицы. Влас сразу не просек, что это не похмельный синдром, а старческий маразм. Когда же осознал полной мерой, было, как говорят в народе, без пяти сорок семь.
Сдавала она ему всего-то две комнаты, унитаз и четыре стула. Однако же деньги Влас заплатил вперед.
Один раз запела она на свою беду. Влас вылез из кровати, смотрит — в окне половина пятого.
«Ну, — думает, — Пласидо Доминго, настал момент истины».
Заходит к ней в трусах и видит: сидит немолодая Эльза, а в руках у нее платочек. Запоет — умолкнет, запоет — умолкнет, а платочком все слезы вытирает. И, что хреново, — жалкими и красными глазами на Власа смотрит.
— Тебе сколько лет, тетка? — сказал Влас и сел на кровать.
— Семьдесят семь, — говорит она, — я в Париже Вертинскому цветы дарила.
— Лет пяток сбросила — так? — говорит Влас.
— Три, — говорит Эльза.
— А мне ты знаешь сколько? — спросил Влас.
— Двадцать, — говорит тетка.
— Сорок два, — отвечает Влас.
Помолчали.
— Ну значит, так, — говорит Влас, — ты по утрам не поешь, а мы с тобой раз в месяц в ресторан ходить будем. Договор?
— Уи, мон ами, — соглашается Эльза. — Два раза. И носки примерь, я тебе купила.
Влас иногда напивается в дым и когда его вносят в музейную квартиру старухи Эльзы, та сурово качает головой и до утра сидит на высоком стуле у окна.
— Мон дье, — шепчет она, — пусть мальчику не будет плохо.
Отпусти его душу
В селе над старым, живописным и вонючим болотом у Власа жила последняя его тетя и единственная оставшаяся в живых родственница — баба Тойра.
Влас не любил ее, но единственность престарелой ведьмы обязывала. Каждый год он старался навещать Тойру в ее логове.
— Приехал, — каждый раз холодным и безжизненным голосом констатировала тетя, глядя на серьезную харю племянника. — Еды нет.
Сказав это, она уходила куда-нибудь по своим делам, отлично зная, что Влас и печь растопит, и еды наготовит, и постирает. Домик тети-ведьмы врос в землю на таком расстоянии от всей остальной деревни, что находился в самый раз между болотом и людьми. От деревни их отделял узкий и редкий клочок больного леса, а от болота не отделяло ничего, кроме серого, сизого тумана, да точной уверенности, что в болоте чертей нет.
Влас закончил стирать и стал колоть дрова. Вообще говоря, было жарко, но небо висело синюшное и мало походило на привычную с детства небесную твердь.
— Тойра, — сказал он, тихо присев на чурку, — старая ведьма, иди есть.
Тетка пришла к вечеру. Из бесчисленных кармашков ее юбки торчали пучки трав, в голове висели грязные полуседые волосы с налипшими травинками и прочим растительным сором.
— Милости просим, — сказал Влас и покормил тетку кашей с консервами и питерской водкой со вкусом ежевики.
— Хороша, — мягко отозвалась тетка о водке, — но водяниста. Сам делал?
— Боже упаси, тетя, — сказал Влас, — казенная.
Тетя о чем-то покачала головой и, встав из-за стола, направилась к себе в спаленку, темный и теплый чуланчик с комодиком времен становления Российской империи и старинной иконой Спас Ярое Око. Икона была в серебряном окладе и на Власа всегда производила неизгладимое впечатление…
В далеком, похожем на прихотливые переливы старинного калейдоскопа, Власовом детстве Тойра со своей иконой сыграла роль значительную и весьма. Власу исполнилось двенадцать, когда, искупавшись в мартовской украинской речке, не смог больше ходить. Отнялись ноги — и точка.
Через два года с большими трудностями выписали и привезли Тойру. Тойра ехать никуда не хотела, и, по семейному преданию, отец перед ней стоял на коленях и рассказывал о том, к каким докторам ходил и что они сказали.
— Влас, — сказала с порога приехавшая тетка, — ты сейчас встанешь и принесешь мне из колодца воды.
— Он же безногий, — вырвалось у матери.
— А ты безголовая, — сказала Тойра. Не разуваясь, прошла к Власу.
Потерла его ноги, пощипала, погладила спину.
— Топор принеси, — сказала отцу.
Отец пошел и принес топор. Тетка достала свою икону. Аккуратно поцеловала ее. Протянула Власу.
— Держи, — сказала. Взяв в руки топор, покачала его в руке.
— Саша, — со стоном произнесла перепуганная мать отцу, — Саша!
— Выведи истеричку, — приказала Тойра и, проводив супружескую пару недобрым взглядом, обратилась к племяннику:
— Сейчас я тебе отрублю ноги, а потом приставлю. Понял?
Влас смотрел на тетку. В голове что-то звенело, и сильно