Читать интересную книгу Ненависть - Петр Краснов

— Съ тѣхъ поръ, какъ услышу гдѣ пахнетъ мандаринами — все елка мнѣ представляется.

— Мы ихъ тогда такъ, какъ теперь среди года то и не ѣли никогда, только на елкѣ.

— Тетя, — сказала Женя, — ваше дѣтство было полно тайны. Что-же лучше это было?..

— Лучше?.. Хуже?.. Кто это скажетъ?.. Папа нашъ, сама знаешь — былъ священникъ, отъ этого въ домѣ было много того, что вы теперь называете мистикой. Елка намъ, дѣтямъ, и точно казалась живою, одушевленною. Когда въ первый день Рождества я одна утромъ проходила черезъ зальце, гдѣ въ углу стояла разубранная елка, мнѣ казалось, что она слѣдитъ за мною, мнѣ казалось, что она что то думаетъ и что то знаетъ такое, чего я не знаю…

— Елка думаетъ… Вотъ такъ-такъ… — воскликнула Мура. — Мама, да ты это серьезно?

— Совершенно серьезно. Конечно, это сказки на насъ такъ дѣйствовали. Мы Андерсеномъ тогда увлекались, «Котомъ Мурлыкой» зачитывались, многое неодушевленное одушевляли. Выбросятъ елку послѣ праздниковъ на помойную яму, на дворъ, лежитъ она тамъ на грязномъ снѣгу, куры, воробьи по ней ходятъ, прыгаютъ, а у насъ съ Машенькой слезы на глазахъ: — какъ елку жаль!.. Какъ за людей стыдно! Обидѣли елку… Это въ насъ совершенствовало душу, оттачивало ее. И какъ теперь безъ этого? Пожалуй, что и хуже.

— Мамуля, да тебе сколько лѣтъ тогда было? — спросила Мура.

— Ну, сколько?.. Немного, конечно, а все — лѣтъ восемь, десять было. Да и потомъ… И даже сейчасъ — это чувство жалости къ брошенной елкѣ осталось. Осталось и чувство обиды за человѣческую жестокость и несправедливость.

— Мы, Мура, — сказала Ольга Петровна, — тогда совершенно искренно вѣрили въ мальчиковъ, замерзающихъ у окна съ зажженной елкой, въ привидѣнія и въ чертей.

— Въ чертей! — воскликнулъ Гурочка. — Вотъ это, мама, ты здорово запустила! Это я понимаю! Хотѣлъ-бы я посмотреть, хотя разъ, какіе такіе черти на свѣтѣ бываютъ?

— Благодари Бога, что никогда ихъ не видалъ, — тихо и серьезно сказала Ольга Петровна. — Не дай Богъ дожить до такого времени, когда они себя въ міру проявятъ. Вотъ Женя спросила, лучше-ли было въ наше время? Лучше не скажу… Но, пожалуй, добрѣе… Тогда мы не могли такъ жестоко поступать, какъ… какъ Володя…

Въ ея голосѣ послышались слезы. Марья Петровна обняла сестру за плечи и сказала:

— Мы всѣ всегда были вмѣстѣ. Три сестры и братъ Дима на праздники приходилъ къ намъ изъ корпуса, или изъ училища. Это потомъ уже разбросала насъ судьба по бѣлу свѣту. Да и разбросанные мы никогда одинъ другого не забываемъ.

Нѣсколько минутъ въ гостиной стояла напряженная тишина. Наконецъ, тихо сказала Ольга Петровна.

— Вотъ и сейчасъ неспокойно у меня на душѣ отъ того, что подарокъ отъ дяди Димы еще не пришелъ. Я знаю, что позабыть насъ онъ не могъ, и если нѣтъ ничего… Невольно думаешь о болѣзни… О худомъ…

— Могла транспортная контора опоздать, — сказала Шура.

— Очень уже далеко, — вздохнула Марья Петровна.

— Ну, что думать, да гадать, — точно встряхнулась Ольга Петровна, давайте ваши подарки, раскладывать будемъ подъ елкой.

Понесли большіе и маленькіе пакеты, неизмѣнно завязанные въ бѣлую бумагу, съ четкими «каллиграфическими» надписями: — «мамѣ отъ Нины», «тетѣ Олѣ — угадай отъ кого», были подарки и для Володи, но отъ Володи ничего никому не было.

Онъ былъ новый человѣкъ. Онъ этого не признавалъ. Онъ былъ — выше этого!..

* * *

До звѣзды въ этотъ день не ѣли. Въ полуденное время у молодежи особенно щипало въ животахъ, но за работой — раскладывали на блюдцахъ рождественскій гостинецъ — пряники, орѣхи, пастилу, мармеладъ, крупный изюмъ, сушеныя винныя ягоды, финики, яблоки и мандарины и другія сласти и надписывали, кому какая тарелка — про голодъ позабыли. Все дѣлили поровну. Никого нельзя было позабыть или обдѣлить. Тарелки готовили не только членамъ семьи, но и прислугѣ.

Въ столовой не спускали шторъ. Въ окно была видна крыша сосѣдняго флигеля. Толстымъ слоемъ, перегибаясь черезъ край, снѣгъ на ней лежалъ. Изъ трубъ шелъ бѣлый дымъ. Надъ нимъ зеленѣло темнѣющее, вечернее холодное небо.

И старые и малые — старые изъ школы, малые отъ старшихъ знали — еще-бы Матвѣй Трофимовичъ вѣдь — математикъ и астрономъ! — что никакой такой особенной «Рождественской» звѣзды не бываетъ, что всѣ звѣзды давно расписаны по координатамъ и внесены въ особый звѣздный календарь, да въ прошломъ году еше Володя со злою насмѣшкой сказалъ о разницѣ въ стиляхъ, о неточности счисленія и вообще вздорности евангелія, и тѣмъ не менѣе — Каждый по своему и потаенно отъ другихъ все таки вѣрилъ, что вотъ ему, можетъ быть, даже, ему только одному какая то таинственная звѣзда все таки явится и будетъ свѣтить на востокѣ, какъ некогда свѣтила она волхвамъ и пастухамъ.

И, когда Мура изъ столовой, окна которой были на востокъ, крикнула дрожащимъ отъ волненія голосомъ:

— Мамочка, тетя!.. Звѣзда!..

Bсѣ и старые и малые гурьбою хлынули въ столовую.

Столпились у обоихъ оконъ, украшенныхъ по низамъ дѣдушкою Морозомъ и смотрѣли на небо. На дворѣ уже легли сумерки. Снѣгъ на крышѣ казался тяжелымъ и темнымъ. Прямо надъ крышей въ темномъ сине-зеленомъ хрусталѣ тихо свѣтила одинокая звезда. Сквозь тонкую ледяную пленку, покрывшую стекла она казалась большой, расплывчатой, таинственной и особенной. Никто не хотѣлъ знать, какая это звѣзда, и, если бы сейчасъ кто-нибудь сказалъ, что это просто «вечерняя звѣзда» — Венера, или какая нибудь другая извѣстная астрономамъ звѣзда — тотъ человѣкъ сдѣлалъ-бы величайшую безтактность и на него посмотрѣли-бы съ негодованіемъ. Въ этотъ вечеръ, все равно, гдѣ, подъ какими бы то ни было широтами это было — это была cовсѣмъ особая таинственная звѣзда, никому неизвѣстная, именно та самая, что въ ту великую ночь явилась, чтобы возвѣстить людямъ Рожденіе Спасителя міра.

На кухнѣ уже тоже примѣтили долгожданную звѣзду, и Параша разодѣтая, въ бѣломъ, крахмальномъ фартукѣ съ плойками, принесла блюдо, завернутое въ полотенце съ кутьею, и въ дверяхъ столовой торжественно провозгласила:

— Пожалуйте, господа!.. Со звѣздою!..

* * *

Ко всенощной, въ большую гимназическую церковь, пошли всѣ, оставивъ дома старую кухарку, давно уже не служившую у Жильцовыхъ. Она была въ богадѣльнѣ, но на праздникъ явилась къ бывшимъ своимъ господамъ. «Какъ же можно-то иначе?.. Чтобы своихъ господъ не поздравить?.. На елкѣ ихней не побывать?.. Про здоровье, про житье ихъ бытье не распросить. Bсѣ на моихъ глазахъ, почитай, что и родились… Какими махонькими ихъ знала»… Она тоже вcѣмъ привезла свои подарки. Ольгѣ Петровнѣ связала напульсники изъ шерсти, Володечькѣ и Гурію перчатки, Жене мѣшочекъ и Ванѣ шарфъ. И какъ она была довольна, когда Шура всѣ ея подарки завернула въ бѣлую бумагу, перевязала ленточками и по ея указанію надписала своимъ красивымъ почеркомъ: — «барынѣ Ольгѣ Петровнѣ отъ Авдотьи»… «Владиміру Матвѣевичу отъ кухарки Авдотьи»…

— И уже, пожалуйста, барышня, и мои подарочки подъ елку положьте, только такъ, чтобы не слишкомъ, примѣтно было, — говорила она, любуясь на ладные пакетики. Въ церкви было празднично, людно, но чинно и безъ толкотни. Впереди стройною черною колонною стали гимназисты, маленькіе впереди, болышіе сзади… Прихожане, — вcе больше родители и родственники учащихся, стали за рѣшеткой и наполнили всю церковь, заняли узкій притворъ и бывшій за нимъ физическій кабинетъ. Большой гимназическій хоръ былъ раздѣленъ на два и сталъ на обоихъ крылосахъ. Ольга и Марья Петровны стояли впереди, сейчасъ же за рѣшеткой, на почетныхъ мѣстахъ, рядомъ съ ними красивой шеренгой стали барышни, одна краше другой. И, когда вдругъ вспыхнули по всей церкви высокія люстры и хоры стали ликующими, праздничными голосами перекликаться: — «Рождество Твое, Христе Боже нашъ, возсія Miрови свѣтъ разума»… Ольга Петровна оглянулась счастливыми маслянистыми глазами на своего Матвѣя Трофимовича. Очень онъ ей показался молодымъ и красивымъ въ новомъ темно-синемъ вицъ-мундирѣ, съ орденомъ на шѣе, едва прикрытымъ рѣдкой сѣдѣющей бородою. Рядомъ высокій и статный, худощавый стоялъ Борисъ Николаевичъ въ длинномъ черномъ сюртукѣ, Ольга Петровна улыбнулась и подмигнула мужу на дочь и племянницъ. Тотъ сановито подтянулся.

«Да есть, есть что-то особенное», подумала Ольга Петровна и стала смотрѣть на барышень. — «Поймутъ-ли онѣ, запомнятъ-ли, унесутъ ли въ череду лѣтъ это священное волненіе и познаютъ-ли всю сладость вѣры». Она перекрестилась и снова стала отдаваться веселому пѣнію хора, гдѣ и голосъ ея Гурочки, казалось ей, былъ слышенъ.