Читать интересную книгу Досье на человека - Эрнест Цветков

– Каждый из нас устроен весьма парадоксально. В нас легко и свободно уживаются стыд за какие-то запретные помыслы или действия и одновременно эти самые запретные помыслы, страх перед разоблачением и дерзость, игнорирующая возможность этого разоблачения. И в этом смысле все люди одинаковы. Разница заключается лишь в степени подавленности тех или иных влечений.

Он говорил, словно угадывая ее состояние, и тут она подумал что гораздо легче раздеться перед толпой народа физически, чем пережить подобное раздевание нравственно. И ее возбужденное воображение в миг представило сцену стриптиза в этой самой гостиной. В этот раз она не пыталась сопротивляться, но дала свободу, своим абсурдным ассоциациям. «Может быть, тогда они перестанет давить меня?» И она отпустила себя, полностью расслабившись позволив себе выпасть из ситуации, наблюдая за ней спокойно и отстраненно.

– … А вы не помните случайно, в какой фазе находилась луна когда с вами произошло это, – заплыл в ее ухо вкрадчивый голос мягкого Матвея.

«Ну чудак же этот Матвей, – запрыгали Ритины ассоциации, перескакивая на новое направление, – ну почему бы ему не сформулировать точнее то, что он хочет сказать? Что значит это? К чему загадочность, сотканная из намеков? Разве нельзя сказать – вы не знаете, в какой фазе находилась луна, когда вы ощутили импульс задушить свою любовницу»? И моментально вонзилось безжалостное и непрошенное: «А если бы это была я»? И тут же сама себя осадила: «Это еще что такое?! Что значит – а если бы это была я? Бред какой-то. Я просто экспериментировала тогда, а он – всего лишь подопытный материал. Настоящий исследователь человеческой души должен быть смел и дерзок. В конце концов, поведение Фрейда; а в особенности Юнга нельзя было назвать безупречным. Разве это тайна, что определенные пациентки Юнга впоследствии становились его любовницами? Я просто экспериментировала. И я обобщу эти эксперименты, обязательно обобщу». Однако ее некий внутренний контролер прервал ее: «Ты просто рационализируешь». «Ну и что? Ну и пусть… все мы рационализируем… а Матвей все-таки романтизированный чудак – ну при чем здесь луна?» «А при том!» – вдруг раздался в ее голове отрывистый голос. Ей показалось, что голос принадлежал Николаю Павловичу. Но тут же она перебила себя мыслью: «Только галлюцинаций еще не хватало». Однако в следующий момент Рита приказала себе: «Ну-ну, успокойся, успокойся. Не надо нервничать. В сущности ничего страшного не происходит. И прекращай быть бабой». И откуда-то из колодца ее живота, словно откликаясь на «бабу», вынырнуло: «А если бы это была я»?

Скверная история, или Исповедь в сквере

«Итак, день прожит, и слава богу. Пришлось, правда, пообщаться с этими душещипателями, ну да это не трагедия. А Рита? Какова Рита, Ритуся, Ритуля. Выглядывала из ресниц, как испуганный зверек из капкана. Ух, стерва. Впрочем, стервозность придает ей сексуальности. Ладно, мы с ней пообщаемся еще».

* * *

Лунин в полусонном-полуавтоматическом состоянии добрел до Тверского бульвара, лениво прислушиваясь к вялому шуршанию своих мыслей, сопровождающемуся лейтмотивом тихого шороха дождя, прилипающего к пожухлым распластанным листьям. После сегодняшней встречи он чувствовал себя мешком, из которого вытряхнули все его содержимое барахло. Его так же вот запросто подняли и вытряхнули из самого себя – остались только пустота да пыль. Не хотелось ни думать, ни чувствовать, ни переживать, а было только одно желание брести, засунув руки в глубокие карманы пальто и втянув голову в воротник, брести, разгребая раскисшую массу листвы, наугад, мимо домов, людей, деревьев, остановок, звуков, в никуда, в расступающуюся перед ним пустоту, которую теперь он, как это ни странно, чувствовал совсем рядом, несмотря на обилие окружавших его предметов. Мир казался ему нереальным, каким-то отчужденным и иллюзорным, представляющимся не столько веществом, сколько существом, зыбким, непостоянным, текучим, протекающим мимо, навстречу своему полному исчезновению. Все окружающее потеряло значение, так как лишилось статуса реальности.

И однако он осознавал, что это ему кажется, что то, что он испытывает всего лишь ощущение, которое в любой момент можно прогнать усилием воли. Но не было ни желания напрягать волю, ни самой воли. Поэтому Лукин брел себе и брел, поддавшись очарованию космизма поздней осени и мерному ритму собственных шагов, пока у одной из лавочек чуть не споткнулся о вибрирующую тень из-за которой раздался минорный тенор:

– Привет, друг. Выпить хочешь?

Лукин инстинктивно отшатнулся от неожиданно проявившейся реальности, выскочившей из-под куста внезапной репликой, за которой мог притаиться один из туземцев местных зарослей – гомосексуалист, наркоман или созревший для поиска и нахождения истины пьянчужка. Но тут же следующая фраза крепко вцепилась в поднятый воротник пальто:

– Давай выпьем, друг. Я же вижу, тебе хочется выпить. Скажу больше, тебе просто необходимо выпить.

Тенор звучал также минорно-бесстрастно и однотонно.

Остановленный похожими на заклинания предложениями, Лукин обернулся на голос и спросил:

– А почему ты думаешь, что мне надо выпить?

Тень, шурша, всколыхнулась, и рядом проявилась приземистая фигурка, прикрытая шляпой, нахлобученной почти на самые глаза, и утяжеленная старым раздувшимся портфелем.

– А потому, – ответила фигурка, – что твое настоящее состояние идеально подходит для такого акта.

– Ну а если я совсем не пью? – успокоился Лукин, убедившись что перед ним не агрессор, а миролюбиво настроенная кандидатура в собутыльники.

– Так вовсе и не обязательно, чтобы выпить, пить совсем, – увещевала фигурка. – Ведь настоящее пьянство, как и мат, есть тонкое, изысканное искусство. Без этого искусства выпивка превращается в алкоголизм или пошлость, а мат – в вульгарную похабщину.

И вообще, в России пьянство – больше, чем пьянство. В России пьянство – это медитация. И если ты к водке будешь подходить с такими мерками, то она, родная, только на пользу пойдет душе твоей и телу, и ты только окрепнешь. Но если ты будешь общаться с водкой без трепета, без ощущения того, что священнодействуешь, погибнешь.

На секунду Лукин задумался, вернее, у него на секунду появился вид, будто он задумался, потому что его опустошенная голова думала, а только реагировала, затем кивнул и сел на лавочку, не вынимая рук из карманов. В следующий миг портфель раскрылся и оттуда были извлечены два граненых стограммовых стаканчика, бутылка «Столичной», кольцо пряной копченой колбаски, четвертушка бородинского хлеба и почищенная луковица. Лукин почувствовал, как рот его быстро наполнился слюной. Ветер полоснул по руке, рефлекторно выскочившей из кармана навстречу наполненному стаканчику. Выпили. Хрустнули лучком с ароматной колбаской. Помолчали. Выпили по второму стаканчику, неторопливо, отринув суету и суетность, священнодействуя.

– Медитативно сидим? – удовлетворенно спросил незнакомец.

– Медитативно, – согласился Лукин.

– Хочешь исповедуюсь?

– Зачем?

– Душа давно хотела водки и исповеди.

– Ну тогда исповедуйся.

Обладатель фигурки потрогал шляпу, словно желая лишний раз убедиться, что она на месте, глубоко и тягостно вздохнул и заунывно, будто древний сказитель, начал свое повествование.

– Вообще-то я человек нервный, и нервный я давно. Мое настоящее имя Коля, но знакомые называют меня Дзопиком. Так и говорят: «Как дела, Дзопик? Доброе утро, Дзопик».

Фигурка уныло понурилась и с некоторым надрывом в голосе вдруг воскликнула:

– О где то время, когда я был резвым розовощеким стручком, не страдал запорами и угрызениями совести! Теперь все прошло, исчезло бесследно, и я угрюм и зол, зол на себя и на все человечество. Женщины меня не любят, только соседка моя Сонечка, жилистая мегера, отдается мне за полпачки стирального порошка.

Лукин зябко повел плечами, уж слишком знакомыми ему показались интонации Дзопика, но тот с монотонным самозабвением продолжал:

– Я одинок. Существование мое стереотипно. Ежедневно к восьми утра мчусь на работу, толкусь в транспорте, ехидно наступаю на ноги и исподтишка пихаю локтем в бок соседа.

На работе я марионетка, считаю, пишу, считаю, никем не замечаемый и одинокий, как поплавок.

И все думаю, думаю про себя: почему, почему, почему? Почему я заброшенный, унылый, скучный, неудачливый, никем нелюбимый, и хочется крикнуть во всю глотку: люди, любите меня, пожалуйста, я ведь свой, тоже человек, ну пусть не человек, а человечек. Но я не кричал, а люди шли мимо и молчали.

И все это во мне копилось до поры до времени. Но в один прекрасный момент, исторический для меня момент, я решил: хватит! нельзя так жить. А как надо жить? Этого я не знал. Здесь-то и вышел конфуз моральный, нравственный тупик, так сказать. Но… меня осенило, да-да, именно осенило. Гениальная идея! Ура! Надо устроить скандал. Да вот только заминочка вышла. Что-что, а скандалы я устраивать не мастер. Хотя, постойте, постойте… есть выход… ну, конечно, ах, как все гениальное просто. Надо напиться. Вот.