Читать интересную книгу Палестинские рассказы (сборник) - Влад Ривлин

«Почему именно сейчас, когда поселенцы хоронят своего убитого и готовятся мстить, командование сняло охрану со всех блокпостов?» – кипя от негодования, думал я. Но обсуждать или оспаривать приказ у меня не было времени, и я лишь надеялся, что полиция удержит поселенцев от расправы. Мои надежды не оправдались. Утром мы вернулись, и когда я увидел дом Халиля, у меня потемнело в глазах и подкосились ноги. Резные двери дома были выломаны и изуродованы, а дом полностью выгорел. Я смотрел и не верил своим глазам. Весь пол внутри был усыпан осколками разбитого стекла и обгоревшими останками книг на разных языках. Среди обгоревших книг я нашёл и драгоценные фолианты еврейских священных писаний. Они не избежали судьбы остальных книг. Их точно так же топтали и жгли. Вся мебель была разбита и сожжена. Мастерская Халиля также была уничтожена. Самого Халиля и его семьи здесь не было.

– Уходите, мы не сможем вас защитить, – сказал ему офицер полиции, когда толпа поселенцев приблизилась к дому. Заперев двери, старик со своими домочадцами искал убежища в арабской части города. А полицейские, предав старика, просто открыли дорогу неистовствующей толпе, потому что были, как они потом утверждали, «не в силах сдержать». Озверевшая толпа ворвалась в дом Халиля, круша всё подряд. В считанные минуты они уничтожили всё, что Халиль строил и собирал всю жизнь. Оазис был уничтожен, и торжествующие поселенцы с сознанием выполненного долга и с чувством справедливого возмездия вернулись в свои дома. Они даже не заметили, что вместе с другими книгами сожгли и те, которые считали священными для себя. Ослеплённые ненавистью, они не видели ничего. Я был совершенно убит и, как никогда раньше, особенно остро ощущал своё одиночество в этой жизни. Как будто родник в жаркой пустыне вдруг высох, а с ним и любая надежда.

– Как я посмотрю теперь в глаза Халилю? Ведь я обещал ему, что с его сокровищницей ничего не случится!

Я чувствовал, что вот-вот расплачусь, и держался из последних сил. Вспомнил, как орал на меня в детстве отец, когда я плакал.

– Не смей реветь! – орал он на меня. – Ты должен быть сильным! Да, я не могу позволить себе эту роскошь. Ведь я офицер, и я должен быть сильным. Я всегда должен быть сильным, у меня всегда всё хорошо, что бы ни случилось, у меня всегда всё хорошо! Я скрипел зубами от ярости и чувствовал, как мною овладевает неведомая мне доселе ненависть. Ненависть к выродкам, ослеплённым собственной ненавистью, которые уверены, что поклоняются Богу, а на самом деле служат сатане. Их ненависть, будто заразная болезнь, передалась и мне. Я решительно поднялся с пола и, схватив несколько обгоревших книг на иврите, направился к дому, который служил местом для совета поселенцев.

Секретарша вопросительно уставилась на меня, но я, не обращая на неё внимания, ворвался в комнату, где сидели трое мужчин, одинаково одетых и очень похожих друг на друга: все в очках, примерно одного возраста, с одинаковым выражением лица. Они подняли на меня удивленные взгляды, а я, подойдя к столу, сунул им буквально под нос обгорелые книги. Все трое испуганно отпрянули от изуродованных погромщиками книг.

– Что это? – спросил дрожащим голосом Моше, увидев ивритские буквы.

– Это – книга Торы, а это – комментарии Нахманида к Пятикнижию, изданные в Риме 500 лет назад, – ответил я, кипя от бешенства и еле сдерживаясь.

– Это сделали арабы? – спросил Моше, и в нотках его голоса я уловил приближающуюся грозу.

– Это сделали евреи! – сорвался на крик я. – Евреи!

– Евреи? – переспросил Моше. – Евреи такого сделать не могли! – уверенно заявил он. Двое других были с ним полностью согласны.

– И, тем не менее, это дел рук евреев, – сказал я. – Это книги из дома Халиля, который вчера разгромили поселенцы. Среди его книг были и еврейские. Когда ваши люди жгли библиотеку, они не успели прочитать даже заголовки книг! – я был почти в ярости.

– Когда будете хоронить книги[9], не ищите виновных среди арабов.

Я повернулся и вышел.

У меня было такое ощущение, что идти мне некуда. Дом Халиля, в котором я нашёл убежище от тени Помпеи, опустел. И, сидя в полупустом флигеле, я с тоской считал дни, которые остались ещё до окончания моего контракта. Ещё три года, целых три года… Несколько раз я подавал просьбу о переводе, но мне было отказано, и я продолжал службу в Хевроне. Халиль так и не вернулся больше домой. Под разными предлогами полиция не разрешала ему вернуться домой, объясняя своё решение заботой о его же собственной безопасности.

– Мы не можем гарантировать вам безопасность, – отвечали ему из полиции на все его обращения.

Дом, точнее, оставшиеся от него стены, обнесли ограждением из прочных стальных прутьев, и он так и стоял – без дверей, с выбитыми окнами и следами жестоких ожогов, с рассыпанным по всему полу цветным стеклом и обломками изуродованной мебели. Солдаты по-прежнему использовали прочную крышу дома под наблюдательный пункт. Крыша совершенно не пострадала. Внутри же дом выглядел как будто выеденный термитами.

Халиля я увидел лишь однажды, года через два. Он приехал в город, и я не узнал старика, так изменилось его лицо. Он тяжело передвигался, а взгляд стал потухший и какой-то отсутствующий. Увидев меня, он не отвёл взгляд и в нём не было упрёка. Мы поздоровались молча. Он выглядел как человек, который полностью смирился с вынесенным ему приговором. Халиль вошёл в свой дом и, остановившись на пороге, стоял будто около могилы. Лица его я не видел. Возможно, он плакал. Я понял, что он уже никогда не притронется к стеклу. Хозяин разделил судьбу своего дома. Снаружи он был ещё жив, но жизнь у него внутри давно умерла. Потом он, так же тяжело переваливаясь, вышел из дому и побрёл к своей машине, в которой его ждал сын. Он с трудом залез в машину, и та тронулась с места… Больше я его не видел. Провожая Халиля, я подумал, что обязательно напишу о том, о чём кричит моя душа. С тех пор прошли годы, а мне всё снятся узоры из цветного стекла, которые вдруг разлетаются вдребезги от удара камня. Тогда я просыпаюсь и пишу свой дневник…

Чётки

Одни и те же чётки были у них и у нас. Чётки из кости, из дерева, из камней, из металла… Среди чёток встречались очень красивые и дорогие – из янтаря, красного дерева, слоновой кости, панциря черепахи, жемчуга… И попроще – из металлов, похожих на золото и серебро, из костей верблюда, и самодельные – из косточек финика и олив. С ними не расставались ни шейхи, ни феллахи, потому что чётки символизировали для них молитву к Единому Богу. В каждой из этих чёток было тридцать три камня, или зерна, как их здесь называют. Если внимательно присмотреться, то легко заметить, что звенья в чётках отделяются друг от друга особыми перемычками. Одиннадцать – перемычка, потом ещё одиннадцать – снова перемычка, и ещё одиннадцать. Одиннадцать – потому что эта цифра соответствует последовательности мусульманской молитвы. Любая молитва начинается с обращения к Всевышнему и произносится сначала стоя, признанием величия Бога: «Аллах велик» (Алла ху акбар). Признавая величие Бога, мусульманин преклоняет перед ним колени, падает ниц и лишь тогда произносит саму молитву, повторяя имя Всевышнего снова и снова, тем самым утверждая, что нет для него других богов кроме Аллаха, и Мухаммад – пророк Его. Приветствуя Всевышнего, мусульманин называет девяносто девять имён Аллаха – Великий, Мудрый, Милостивый… Затем непрерывно вместе со всеми он повторяет хором общепроизносимые части молитвы вслед за имамом. Именно этот порядок молитвы и символизировали одиннадцать звеньев в чётках, служивших всем путеводной нитью в Молитве – и молодым, и пожилым, и шейхам, и феллахам. Все звенья чёток соединяются либо овальной удлинённой косточкой, либо камушком, изображающим Минарет и символизирующим Веру в Единого Бога. Арабы называют их «суббах», что означает «восхвалять Бога». Но в иврите арабскому «суббах» для определения чёток аналога нет. Поэтому мы использовали то, что есть – «махрозет», что означает «бусы или ожерелье». Нашими чётками были те, которые солдаты отняли у местных арабов. Отличались они от их чёток тем, что вместо овальной удлинённой косточки либо камушка, символизирующего Минарет, на солдатских чётках часто висел мобильный телефон, ключи или ещё какие-нибудь безделушки. В таком виде они были привычнее для солдат, являясь для них одновременно и трофеем, и сувениром, и просто игрушкой.

Когда я впервые попал на эту базу в Хевроне, то первое, что мне бросилось в глаза, это чётки, которые были у каждого солдата. У некоторых их было несколько. Чётки вешали на зеркало в машине, использовали в качестве цепочки для мобильников и ключей или в качестве сувениров, которые дарили друзьям, подругам и знакомым. Все эти трофеи добывались на КПП, где солдаты останавливали палестинцев, которые ехали или пешком направлялись к родственникам в соседние кварталы, в больницы, на рынок, на работу или на учёбу. Куда бы они ни направлялись, им было не миновать нас. Солдаты обыскивали машины, пассажиров, всех, кто направлялся через КПП. При обыске они и отнимали чётки. Для солдат это было обыденным делом, да и офицеры не особенно обращали внимание на эти солдатские шалости. Нам хватало других проблем. Хеврон – крупнейший город Западного Берега реки Иордан, и контролировать его очень не просто. И не только потому, что это большой город. Здесь находятся святыни, которые евреи и арабы считают только своими, хотя и мы, и они считаем себя детьми праотца Авраама, или, как называют его арабы, Ибрагима. К его усыпальнице приходят молиться и арабы, и евреи, но молятся отдельно друг от друга, после того как в феврале 1994 года американский иудей Барух Гольдштейн расстрелял здесь из автомата двадцать девять молящихся мусульман. И до, и после устроенной Гольдштейном бойни город не раз становился ареной кровавых столкновений между евреями и арабами. И ни они, ни мы не собирались забывать пролитую кровь, помня при этом только свою. Чем жёстче действовали мы, тем ожесточённее становились они. К тому времени, когда я прибыл на базу, мы удерживали шестнадцать контрольно-пропускных пунктов и несколько кварталов города. Точнее, кварталов было три, и в них жили восемьсот евреев. Остальные же кварталы, в которых жили тридцать тысяч арабов, находились под нашим контролем лишь формально, мы в них заходили редко и довольствовались тем, что контролировали все наиболее важные стратегические позиции в городе и его окрестностях. А что происходит там, внутри, в этих густонаселённых кварталах двухсоттысячного города – нам было уже не до того.