Читать интересную книгу Бедные звери шизария - Ноэми Норд

Однажды я припасла для нее кусок хлеба, протянула ей, но Зинка не поняла доброго жеста, не взяла из рук, продолжая неотрывно издали следить за объедками. Стало грустно. Подумала: гордая или боится, как зверь в клетке.

— Зинку жалеешь? — подошла ко мне Проня, — А ведь всего три года назад эта Зина была умница, красавица, хорошо говорила, была начитанная, образованная.

— Не может быть! Неужели это из — за уколов?

— А, никто не знает! Привезли родственники, ее сначала привязали в наблюдательной, да что — то напутали с лечением. Врачи виноваты — вот и держат здесь без выписки, надеются, что все шито — крыто будет.

Что сделали с ней? Она забыла все человеческие навыки. Кто виноват в том, что лечение в психушке пошло ей во вред?

И кто еще не сошел здесь с ума — обязательно свихнется.

Психбольница — фабрика превращения нормальных людей в дебилов. История Зинки превратившейся за три года в неизлечимую идиотку, печальное доказательство каких- то психотропных неопробованных временем опытов.

Первый удар по мозгу — наблюдательная с душераздирающими уколами. Килограммы таблеток довершат химическую атаку по организму, а того, кто выжил после химиотерапии, сведут с ума дикие вопли и страх, до последней клетки иссушающий мозг.

Неправда, что страх купируется аминазином.

Страх и есть отмирание мозга.

— 6 —

Начали выпускать буйных из наблюдательной.

Широко улыбаясь и непрерывно что-что весело бормоча, заметалась по коридору бритая Коновалова…

Выпустили Феню Богомолку. И с этого момента ее пронзительные молитвы обогатили монотонную жизнь унылого коридора.

— Господи! Красота какая! — упала она на колени перед цветущей бегонией, — И как на нее не помолиться! Цветочек ты мой аленький, ласковый, тоже в тюрьме! Прости ты нас, Господи!

Вдруг она прервала молитву и стремительно рванулась за летящим огрызком яблока, догнала его, подхватила, расцеловала, облизала и захрустела, громко и аппетитно, на весь коридор. После обеда Феня осталась в столовой, догребла искалеченной рукой остатки пшена из тарелок, рассовала брошенные горбушки по карманам.

После появления Богомолки в коридоре. Мимика Зины оживилась. Ее пустые метания по коридору приобрели "политический" оттенок. Она оказалась ярой атеисткой и каждыый раз, узрев коленопреклоненную Феню, Приостанавливала ход и принималась остервенело покручивать кукишами у виска:

— У! — У! — У!

Она до тех пор покручивала "винты" и тыкала пальцем в богомолку, пока та по настоящему не оскрблялась и не отвечала достойно:

— Сама такая!

В ответ Зинка неописуемо радовалась и ухала, ухала свое "У! У! У!"…

Моя попытка обнаружить в психушке диссидентов не удалась. Зинка в прошлом оказалась банальной атеисткой, возможно и научным каким — то работником. Вообще карикатурой на богоборческий в прошлом комсомол.

— 7 —

Под моей подушкой появились два куска хлеба…

Найденное добро я убрала на подоконник. Тут же к нему осторожно подкралась Феня, забрала куски и вдруг с плачем упала на колени:

— Господи, прости меня, грешницу!

На следующей день куски хлеба снова появились под моей подушкой. На этот раз хлеб был белый…

Солидная тетка, Аполлинария Федоровна, обнаружила под своей подушкой пакетик с мелочью. Она раскраснелась, заволновалась, разозлилась, швырнула деньги на пол и закричала:

— Фенька, чертова богомолка! Забирай свои копейки! Подойдешь к моей кровати — голову оторву!

Феня долго ползала на своих больных ногах под кроватями и собирала раскатившуюся мелочь, причитая:

— Господи! Никто не берет милостыньку! Прости мои грехи! Пусть кто — нибудь возьмет — и ты меня простишь, я знаю, Господи! По домам нам надо! По домам!

И снова появились деньги под моей подушкой…

Феню гнали и бранили все больные, брезговали ее хлебом и монетками, всем ее нехитрым богатством. Но однажды она подошла к бабке — клептоманке:

— Возьми, это — тебе! — и сунула ей в руки несколько монеток.

Та недоверчиво смотрела снизу вверх на Феню и молчала, не могла принять безумно щедрого подарка, боялась — не побьют ли опять за что — нибудь. Но Феня продолжала упрашивать:

— Возьми! Ты — возьмешь — и меня Бог простит. Это — милостынька!

Старушка вдруг при слове "милостынька" просияла своими голубыми, что- то вспомнила, поняла и поло-жила мелочь в карман.

Богомолка безумно обрадовалась:

— Она взяла! Простил меня Господи! Выпишут меня скоро! Домой отпустят!

IY. СИНДРОМ СТАРУХА

— 1-

Две трети обитателей отделения — старухи. Из глухих деревень привозят родственники своих заброшенных одичалых бабулек, сдают под расписку и навсегда уезжают, а старухи, забытые Богом и детьми, остаются наедине со своим скорым концом, потихоньку обживают постели — гробы, благо и кладбище видно из окна.

Старухи в отделении не работают, полов не моют, ведер с кашей не таскают. Хозработы на совести малины. Девчонки моют посуду, они же по приказу сестер заботятся о старухах. Одевают их и водят на прогулку. Руководство психушки по — умному объединило приют для пристарелых с женской колонией и в результате здорово сэкономило на обслуживающем персонале. Бабкам — лафа, совершенно обленились. Жизнь королевская.

Запомнилась такая картинка.

— Одень — ка меня! — просит сухорукая бабка Катя Ябеду. Ленка тут же подскакивает, наклоняется и натягивает на костяные коленки нитяные казенные чулки и привязывает их сверху веревками с силой кровоостанавливающих жгутов. Но той — ничего, в самый раз.

Уверенными движениями Ленка Ябеда натягивает поверх чулкоов на бабку черные тюремные подштанники, а сверху — телогрейку.

Но и для престарелых здесь не дом отдыха. Им тоже достается.

Каждое утро в пять часов ставили очень болезненные уколы моей соседке справа, глухонемой бабке Жировой. Ежедневно приходилось наблюдать, как медсестра задирала ей рубашку и вонзала в молочное желе ягодиц страшную иглу. Лицо бабки передергивалось от невыносимой боли, из горла вырывалось немое мычание, она зарывалась под подушку, вытирала слезы, крестилась и жутко беззвучно рыдала.

Вот он, сульфазин, думала я. Но за что истязали глухонемую такими болезненными уколами, да еще до подъема, когда все спят? А может, она и глухонемой стала от иньекций? Обязательный ритуал каждодневных истязаний на соседней койке холодил душу. Все это походило на жуткие эксперименты по апробации новых психотропных. Выживет — или не выживет? А если выживет — то сколько проживет? История бабки Жировой навсегда осталась еще одной тайной закрытого отделения петелинской психушки.

С утра бабки стараются занять сидячие места, три стула да диванчик. Маршировать по коридору им затруднительно, мест не хватает, поэтому нашли выход. Ходят гуськом за Слонихой, тучной неповоротливой громадиной, от которой разит на километр. При появлении Слонихи, все пассажиры, не утратившие обоняние, разом вскакивают с диванчика, досадливо негодуя:

— Да смени ж ты, наконец, халат! Сидеть рядом с тобой невозможно!

— А не меняют мне! Сказали — терпи до банного дня!

— Сама постирай! Что ж нам от вони скончаться?

— Не разрешают мне! Я просила.

Вонь от старухи страшенная. _Халат сзади прилип. Но возмущаться бесполезно. Зато вмиг опустевший диван тут же занимает довольная свита Слонихи.

Привезли еще одну старуху из забитой деревни.

Дикая, тоже мычащая, а не говорящая, она махала руками на унитаз, мыла в нем руки, не разрешала ходить в него, била, тех, кто по — маленькому. Наотрез отказывалась есть каши и супы, но бесконечно благодарила и осеняла крестом за поданный кусок хлеба и кружку с чаем.

Кунскамера.

— 2 —

— Опять Коршунова убежала! — раздался крик санитарки, — Держите ее! Замучилась я с ней!

Только забудут привязать эту высохшую умирающую старуху, как она тут же выскакивает из своего прописанного гроба и мчится во весь дух по коридору, босая, крылатая, только рубашонка развевается. Иногда она успевает добежать до конца, плюхнуться на диван и впиться горящим взором в дверь столовой. Сидит она дол-го, тихо, неподвижно, пока ее снова не утащат в наблюдательную

— Иди на место! — встречает ее криком санитарка, — Сядь!!! Сил моих нет! Опять нассала! У! Вытаращилась! Не смотри так! — и она обеими руками упирается в грудь старухи и толкает ее на кровать. Бабка тяжело падает на свои желтые пролежни, ударившись локтем, но ни слова, ни стона, не слетает с плотно сжатых губ. Она давно ко всему притерпелась, не чувствует никакой боли, словно все ее нервные рецепторы давно перегорели, и только серые живые глаза безжалостно испепеляют санитарку до горсточки никчемного пепла.