Читать интересную книгу Лето - Оскар Лутс

Неловкая пауза продолжается еще несколько минут, потом собака, взглянув исподлобья на собеседника, пытается снова почесаться. Но теперь она делает это очень небрежно, видимо, лишь для того, чтобы выйти из неловкого положения. Ведь молодой человек наверняка добавит еще что-нибудь такое, что поможет выяснить их отношения.

Но молодой человек не говорит ничего; по-прежнему царит молчание. Он присаживается на скамью у колодца, где сушатся вычищенные подойники, закуривает и задумчиво глядит на дорогу. Дворняга поднимается, прохаживается взад и вперед и вопросительно смотрит на него. Имеется вполне надежное средство, с помощью которого можно вызвать людей на беседу, испробовать его или нет? Конечно, можно бы попробовать – сейчас удобный случай поближе познакомиться с этим чужаком, ведь днем они почти не встречаются. Собака встряхивается всем телом, неожиданно застывает на месте и прислушивается, поглядывая в сторону дороги; уголком глаза она, однако, продолжает следить за молодым человеком, стараясь не упустить ни его движений, ни выражения лица. Такая позиция, думает собака, для начала вполне достаточна, чтобы вызвать в сидящем на скамье любопытство. Незачем сразу пускать в ход все уловки; надо постараться добиться многого, но малыми средствами.

И что ты скажешь – действительно, клюнуло!

– Что там, Кранц? – спрашивает сидящий на скамье доверчивый человек. – Чего ты прислушиваешься?

Но радость победы собаке удается испытать всего один миг, потом она забывает свою роль и ей самой начинает казаться, что она и впрямь почуяла что-то подозрительное со стороны дороги. Мохнатое тело ее вздрагивает, а большие обвислые уши начинают так усиленно двигаться, словно пес решил с их помощью взметнуться в воздух. И не успевает Тоотс что-либо сказать, как тихий двор оглашается звонким лаем.

– Не понимаю, что там такое, – шепчет про себя Тоотс, встает и выходит вслед за собакой на дорогу. – А вдруг воры? Тогда просто повезло, что я вовремя проснулся.

Но нигде – ни на дороге, ни далеко вокруг, насколько видит глаз при ясном лунном свете, – ни живой души. То же самое понимает и собака. Но, разумеется, она считает необходимым еще несколько раз тявкнуть – ведь надо же доказать, что весь этот сыр-бор загорелся не без причины.

«Что-то было, – говорит ее лай. – Но это „что-то“ черт знает куда исчезло и сейчас его уже не поймаешь. Когда мы были во дворе, то „оно“ определенно было здесь, на дороге, но стоило нам зашуметь, как „оно“ исчезло».

Виляя хвостом, собака вертится в ногах у Тоотса, явно ожидая похвалы своему геройству.

«Видишь, – хотелось бы, конечно, ей сказать, – как мы тут настороже! Малейший шорох от нас не ускользнет. Верно ведь, хм? Да скажи же мне что-нибудь!»

Но Тоотс с минуту следит за извивающимся перед ним животным и отпускает затем весьма нелестное для Кранца замечание:

– Ну и глупый же ты пес, Кранц. Моя легавая была куда умнее. Она спокойно спала и поднимала шум лишь тогда, когда и в самом деле было что-нибудь подозрительное. Как-то раз мы с ее помощью даже воров поймали. А ты, дуреха, слышишь и видишь то, чего и вообще-то нет.

Кажется, будто собака понимает его слова: она виновато опускает глаза. В то же время она вспоминает, из-за чего, собственно, пришлось ей поднимать лай. С этим трюком ей и правда не повезло, но надо все же как-то спасать положение.

«То, чего и вообще-то нет, – чуть обиженно повторяет она про себя. – То, чего и вообще-то нет… А уверены ли вы, молодой барин, что тут ничего нет? Откуда можете вы, посторонний человек, знать, что тут ничего нет? Обождите немножко, – добавляет она, оборачиваясь, – сейчас я вам докажу, что тут все же есть что-то».

Кранц деловито снует взад-вперед, прислушивается, встает на задние лапы, опираясь о стену амбара, фыркает, бежит на ржаное поле, возвращается и, наконец, где-то обнаруживает кошку, за которой и устремляется с оглушительным лаем. Оба в диком порыве проносятся мимо Тоотса и исчезают в полумраке дороги. Затем преследователь, прихрамывая, возвращается, садится перед Тоотсом, свешивает на сторону свой мокрый язык и, тяжело дыша, как бы говорит:

«Видите, молодой барин, я же сказала: здесь что-то есть. Попробуйте-ка теперь назвать меня глупым псом, который суетится зря!»

А луна медленно плывет по небу, все с той же спокойной улыбкой на полнощеком добродушном лице. От крыши хлева падает на ржаное поле тень, напоминающая очертания гроба. Над дорогой навис запах свежего сена и крапивы. Снизу, с болота, клубясь подымается туман… болото дышит. С шоссейной дороги доносится грохот телеги, где-то далеко лает собака, и крылатые часовые, перекликаясь, передают друг другу свой ночной пароль.

Тоотс бормочет Кранцу что-то невнятное, почесывает затылок и смотрит вверх, на звездное небо. Вокруг луны бродят редкие белые облачка.

– Нет! – произносит наконец Тоотс одно-единственное слово и медленно шагает к амбару.

VIII

Утром отец и сын обмениваются долгим, многозначительным взглядом. Говорят, что и молчание бывает красноречивым; что же тогда сказать о многозначительном взгляде, который подкрепляется еще и многозначительным молчанием!

Весь этот день Йоозеп не отдает ни одного распоряжения, которые следовало бы выполнить «тотчас же». Он молча выпивает свой утренний кофе, перелистывает какие-то таинственные бумаги, роется в чемодане, натирает себе виски пахучей жидкостью, сыплет на язык белый порошок, морщится и несколько раз повторяет: «Черт возьми!»

Затем он усаживается на пороге сарая и, болтая ногами, грызет соломинку. Потом снова возвращается во двор, немного беседует с матерью, заводит разговор о том, как выращиваются свиньи, и о других хозяйственных делах, после чего надолго исчезает в сенях амбара.

Должно быть, день этот придется вычеркнуть не только из календаря, но и вообще из всей жизни Тоотса. Высокий, статный, живой парень сегодня кажется обмякшим и вялым. В окрестностях Паунвере шатался в поисках пристанища примерно средней величины горб. Видно, этот горб и устроился сейчас на спине у Тоотса.

В полдень мать Йоозепа подходит к сенцам амбара, приоткрывает двери и зовет:

– Йоозеп! Кушать хочешь?

– Да что-то не особенно, – доносится из сеней слабый голос.

– Что с тобой? Болен ты?

– Нет… нет… Только ишиас этот, или как его звать… ломота в ногах. Лежу тут на сосновых ветках да на сенной трухе – может, выгонят болезнь.

– Но кушать-то все равно нужно, – не унимается мать. – Ломота – хворь упорная, это верно; гляди, как она тебя вчера подкосила, ты и ходить не мог… А только поесть надо, это лечению не помешает.

– Оно, конечно, не помешает, – слышится голос из темноты. Голос этот такой низкий и глубокий, что есть все основания надеяться: если хорошо над ним поработать, то его обладатель может стать неплохим оперным басом.

– Так иди же! – говорит старуха и улыбаясь возвращается в дом.

Через несколько часов мы видим Тоотса на пороге амбара – он сидит в позе человека, глубоко над чем-то размышляющего.

«Гм… – старается он припомнить. – Купил я вчера мочалку и морскую соль или не покупал? Или все же купил, но где-то забыл? Сам бес не разберет!»

Вообще можно подумать, что Тоотсу нравится размышлять, вспоминать прошедшие времена и строить планы на будущее именно так, сидя на пороге. А если случается, что ему некоторые вещи недостаточно ясны, то неизменный виновник этого – «бес».

«Гм, гм… – продолжает он рассуждать. – Купил я морскую смолу… фу ты! морскую соль, а не морскую смолу… так вот – купил я морскую соль и мочалку или не покупал? Но все эти штучки, конечно, ерунда по сравнению с этим самым… этим, ну как его… Так и есть!»

Тоотс хлопает себя ладонью по лбу и испуганно смотрит куда-то вдаль.

«Неужели я вчера и впрямь ходил туда? – с ужасом спрашивает он себя. – Уж туда мне никак нельзя было показываться, потому как…»

Хуже всего то, что некого расспросить о вчерашнем, Имелик живет далеко, а Кийр… О, нет! К ним Тоотс больше ни ногой, если б даже он прожил тысячу лет и ему пришлось бы в жизни выяснять самые запутанные дела. Нет, только не туда!

Но что же тогда делать?

Под вечер Тоотс напяливает свою украшенную пером шляпу, снимает с гвоздя хлыст и медленно направляется по дороге в Паунвере. Сегодня он уже в своем обычном охотничьем костюме, так как одно все же запомнилось ему твердо: сюртук – далеко не подходящее одеяние для прогулок, особенно в такую жаркую пору.

Поравнявшись с домом портного, он переходит на быстрый петушиный шаг и старается смотреть совсем в другую сторону, словно никогда и не имел ничего общего с обитателями этого дома. На перекрестке он на мгновение останавливается, глядит в сторону кладбища и чуть слышно бормочет про себя:

– Здесь мы были – это факт. Но пошел ли я по этой же дороге к кладбищу… разрази меня гром – не припомню. Все-таки, видимо, не пошел, – чуть погодя добавляет он. – Вспоминается, будто мы прощались с Имеликом у ворот Заболотья и о чем-то уславливались… Если бы я пошел на хутор Ра… Рая, как мог бы я потом встретить Имелика? Нет, должно быть, вчера я туда не ходил.