1940–1950‐е годы источников, касающихся как нормативной стороны[150], так и сугубо статистического аспекта[151] функционирования Сталинской премии и широко тиражировавшихся в официальной прессе (например, в «Правде») или выходивших отдельными изданиями[152] (зачастую для внутрибиблиотечного использования), было бы вполне достаточно для составления исторической хроники, которая поэтапно отражала бы основные итоги работы институции, но не объясняла бы их. Вместе с тем работа, которая не просто констатировала бы факты, но определяла бы мотивы тех или иных решений (зачастую мотивированных сугубой политической прагматикой) и объясняла бы институциональные механизмы (одним из которых и является Сталинская премия), формировавшие послевоенный культурный канон, не может быть написана без обращения к документам, вносящим ясность в вопрос об объеме сталинского влияния на практику присуждения высших наград.
Из-за слабой очерченности институциональных рамок Сталинской премии весьма существенная часть сведений по ее истории содержится в архивных фондах смежных с ней институций. Основные принципы работы Сталинского комитета был завязаны на тесном взаимодействии с многочисленными общественным организациями — Союзом советских писателей (РГАЛИ. Ф. 631), Комитетом по делам искусств (РГАЛИ. Ф. 962, 2075), Институтом мировой литературы им. Горького (АРАН. Ф. 397), редакциями газет (РГАСПИ. Ф. 364; РГАЛИ. Ф. 3352) и «толстых» литературно-художественных журналов (РГАЛИ. Ф. 618, 619, 1702), издательствами и целым рядом других. Поэтому введение в научный оборот документации, осевшей в фондах этих учреждений, позволяет добиться, с одной стороны, максимальной детализации процесса прохождения текстов через эту многоуровневую систему и, с другой стороны, точности аналитических обобщений и выводов.
Значительную ценность для нас представляют недавно рассекреченная нормативная документация Политбюро ЦК КПСС, обеспечивавшая работу института Сталинской премии, и лауреатские списки с личной правкой Сталина, хранящиеся в РГАНИ (Ф. 3. Оп. 53а)[153]. Свои пометы он обычно вносил цветным карандашом (в основном синего, но иногда и красного цвета; реже — коричневого или зеленого), внимательно просматривая отмеченный подчеркиванием или галочкой документ целиком и оставляя некоторые страницы нетронутыми. Однако страницы, относившиеся к кинематографии и литературе (две особенно привлекавшие Сталина номинации), буквально испещрены сталинскими маргиналиями: он вносил в списки новых лауреатов, стрелками или путем надписывания менял степень присуждаемой премии, выражал свое несогласие, оставляя на полях пометы вроде «Нет!», «Вон!», «Откл» или «Ха-ха» и т. д. Сохранившаяся в РГАНИ документация интересна и со статистической точки зрения, так как весьма точно фиксирует степень интенсивности сталинского участия в делах институции. Машинописные листы довоенного и военного периодов почти не содержат помет Сталина[154] (куда чаще можно обнаружить в этих материалах правку Молотова), тогда как в послевоенное время его вмешательство в работу Комитета по маргиналиям прослеживается вполне определенно[155]. Кроме того, содержатся в материалах фонда и рукописные списки — иногда заготовленные секретарями (тогда рядом с фамилиями стоял галочки), но чаще составленные лично Сталиным в ходе обсуждений — присутствовавших на заседаниях Политбюро чиновников. Тем не менее анализ этих документов не позволяет установить, являются ли эти правки жестом личной воли Сталина или результатом коллективных обсуждений на закрытых заседаниях Политбюро. Однако свет на официально не задокументированные подробности этих «разговоров» проливают несколько сохранившихся мемуарных свидетельств людей, участвовавших в подобных обсуждениях.
Воспоминания, оставленные входившими в круг сталинских приближенных К. М. Симоновым[156] и Д. Т. Шепиловым[157], представляют собой ценнейшие свидетельства, которые позволяют нам судить о характере и объеме влияния Сталина на принятие решений о присуждении наград, а также воссоздают атмосферу неформальных заседаний, где эти решения принимались. Однако их мемуары весьма фрагментарны, хоть и крайне точны: Шепилов присутствовал на подобных заседаниях только в 1948 (26, 31 марта и 11 июня) и 1949 (19, 22 и 31 марта) годах, а Симонов обрывочно отразил в своих записях обсуждения 1947, 1948, 1950 и 1952 годов, по большей части сосредоточившись на освещении близких ему вопросов литературного толка. Мемуары Симонова отличаются большей последовательностью, тогда как Шепилов очень часто объединяет случаи разных лет в единое повествование. Так, например, он пишет о ходе дискуссии в Политбюро:
…Сталин все продолжал выяснять, добавлять, корректировать:
— А Первомайского выдвинули? А может быть, Костылева за «Ивана Грозного» передвинуть на 2‐ю степень? Я думаю, Якобсону за «Два лагеря» (так Сталин назвал пьесу А. Якобсона «Борьба без линии фронта») можно дать 1‐ю премию. Грибачеву за «Колхоз „Большевик“» можно дать премию. Только образ парторга в поэме не развернут.
Александр Фадеев предложил включить цикл стихов Николая Тихонова «Грузинская весна» на 2‐ю премию. Сталин (смеясь):
— Вот это удружил другу. Я предлагаю включить Тихонова на 1‐ю степень[158].
Между тем обсуждение Костылева, Якобсона, Грибачева относится к весне 1948 года, а кандидатура Тихонова обсуждалась весной следующего года (тогда поэт и получил премию первой степени за цикл стихотворений «Грузинская весна»).
Беглые дневниковые заметки, содержащие ценные сведения об организации литературного производства сталинской эпохи (в т. ч. о процессуальных нюансах выдвижения кандидатов на премии), оставил В. Я. Кирпотин[159]. Многие факты, связанные с присуждением Сталинских премий писателям, в мемуарах упоминает И. Г. Эренбург[160]. Отрывочные, но очень ценные сведения также можно обнаружить в дневниках и воспоминаниях Вс. Вяч. Иванова, В. А. Каверина, А. Н. Рыбакова, К. И. Чуковского[161]. Эти отнюдь не многочисленные мемуарные свидетельства в известной мере дополняют и обогащают полученные из анализа сталинских помет в лауреатских списках выводы множеством нюансов и оговорок, но не изменяют характер этих выводов принципиально. Очевидно, что особое участие Сталин, который приходил на заседания Политбюро наиболее подготовленным из всех[162], проявлял в вопросе присуждения наград в номинации художественной кинематографии[163] (о чем подробно пишет Шепилов[164]) и, что оказывается наиболее важным для нашей темы, в литературной номинации. К. Симонов вспоминал, что
Сталин имел обыкновение <…> брать с собой на заседание небольшую пачку книг и журналов. Она лежала слева от него под рукой, что там было, оставалось неизвестным до поры до времени, но пачка эта не только внушала присутствующим интерес, но и вызывала известную тревогу — что там могло быть. А были там вышедшие книгами и напечатанные в журналах литературные произведения, не входившие ни в какие списки представленных на премию Комитетом[165].
Д. Шепилов приводит 13 примеров вмешательства Сталина в обсуждения списков номинантов в области литературы и еще пять случаев, когда он внес коррективы в итоговые лауреатские списки от секций живописи, скульптуры, архитектуры и музыки. Тогда как практически все приводимые в мемуарах К. Симонова случаи, повторимся, ориентированы именно на историко-литературную проблематику. Еще одним частым гостем этих неформальных заседаний был председатель (с декабря 1939 по январь 1948 года) Комитета по делам искусств при СНК