занять, но тут как раз подошли к калитке, на которой висела металлическая табличка «П. Волков».
Гостеприимный хозяин, откинув крючок, пропустил участкового вперед.
– Прошу.
– У вас что же, калитка не закрывается на замок?
Тот лишь плечами пожал – тоже не актерскими, широкими, как у шахтера.
– Зачем? У меня поживиться нечем.
Скромничал, конечно, заслуженный артист, хотя, возможно, с его точки зрения, обстановка и была бедненькой. Стены увешаны картинами в роскошных рамах, изображавшие все, от продуктов питания до березовых рощ, от румяных крестьянок до чахоточных тургеневских барышень. Посреди гостиной красовался царь-стол, огромный, на львиных изогнутых ногах, под тончайшей, паутинкой вышитой скатертью. Подпирал потолок царский же буфет с витражными стеклами. На пол без всякого почтения брошен великолепный ковер, пушистый, черно-бордовый, которому самое место было или в музее, или на стене. Кожаный шикарный диван, устланный вышитыми кипенными салфетками против вытирания. Но более всего взгляд Саши притянуло и восхитило иное – два огромных кресла с «ушами», обтянутые полосатым тиком, напротив всамделишного камина, настоящего, с полкой, подпираемой двумя тетками-кариатидами, кованой решеткой и даже специальной ширмочкой против искр и углей. Именно в таком и полагалось сидеть всем великим сыскарям от Шерлока Холмса до Пал Палыча Волкова – ну а напротив, само собой, должен иметь место быть личный друг и коллега, никак не меньше старший уполномоченный, а то и генерал Александр Чередников.
Пока Саша мечтал и любовался, Волков без особого интереса поверхностно осмотрелся и уверенно заявил:
– Ничего не тронуто.
– Вы уверены? Может, все-таки пропало что? Серебро столовое или другие ценности.
– Ах да, это. Сейчас гляну, – Волков выдвинул один ящик, другой.
Лицо у него было удивительно подвижное, живое, на экране – чистая ртуть, а тут какое-то сонное и равнодушное. Очевидно, по нему читалось, что это все неинтересно, а осматривает он свои закрома исключительно для успокоения власти и очистки совести. Вот повреждение ставень вызвало куда больше переживаний.
– Вот это свинство, – разворчался он, – стекло зачем выбивать? Вошли бы в дверь, как порядочные люди. Теперь стекольщика искать.
– Что ж насчет ущерба, Пал Палыч? – напомнил Чередников, втайне рассчитывая на то, что человек такой широкой души не сочтет себя пострадавшим вовсе. – Точно ли ничего не пропало?
Волков, точно спохватившись, полез в буфет, откуда извлек два удивительных маленьких бокала, пузатых, из загадочно переливающегося хрусталя, отделанных серовато-серебристым металлом, глухо проговорил, шаря в ароматных недрах:
– Вот негодяи, Шурик, представь, похитили заветную бутылку. Ну да ничего, – и, влезши в свой портфель, достал небольшую плоскую флягу.
Ловко расплескав по полтиннику в бокалы, предложил:
– За знакомство.
– Я не…
– Совершенно ничего не слышу, – посетовал заслуженный артист. – Пей. Ты мне сразу понравился.
Ну как после такого отказаться? Саша вяло влил в себя спиртное, думая, что вот теперь ему точно конец, но волшебный напиток, напротив, как будто моментально впитался в кровь, кости и суставы, все собрал воедино. И теперь участковый Чередников в своей новой, обновленной модификации был готов к любой судьбе.
Окончательно освоившись, он спросил у милейшего Пал Палыча, не откажется ли тот пройти в отделение, и актер легко согласился:
– Конечно, чего ж нет?
Еще более собравшись с духом, Саша спросил, не подтвердит ли Пал Палыч там же, то есть перед руководством, сведения о том, что в доме Каяшевой был подпол. Тут Волков замялся, подумал и сказал прямо:
– Давай, Шурик, я сперва ей позвоню. Уж не обижайся, нет у меня желания соседке свиней подкладывать. Понимаешь?
Чередников на голубом глазу соврал, что да. Он собирался было проявить оперативную смекалку и втереться в доверие, предложив проводить до уличного автомата, как Волков открыл секретер, извлек оттуда телефонный аппарат и, сняв трубку, набрал код и номер:
– Алло, Людочка. Узнали? Да, Пал Палыч. Да, пожалуйста, Ирину Владимировну. То есть как не на месте? Где ж она, шалунья, пропадает посреди рабочего дня… ах, вот оно что. И что, давно? В самом деле, странно. И вы не в курсе… понимаю, не беспокойтесь… Слушай, Шурик, – это уже положив трубку и повернувшись с серьезным лицом, сказал он, – пойдем-ка побыстрее к вам. На Кузнецком говорят, что сами найти ее не могут.
…И трех часов не прошло, как прибыла группа с Петровки, снова появились пожарные, и моментально обнаружился вход в подпол, а там, среди осколков взорвавшихся от жара многочисленных банок, обгоревшего хлама и спекшихся корнеплодов – три обгоревших тела.
Старший муровской группы спросил капитана Макарова:
– Они?
– Я с ними так близко не знаком, чтобы по обгорелым останкам узнавать, – проворчал тот, – но кому ж быть, как не им.
Он пошевелил черные, хрупкие от жара металлические трубки, бывшие в прошлой жизни инвалидной коляской.
– Мать неходячая, а вот еще, – капитан протянул руку, но не решился дотронуться до того места, где ранее у живой Ирины была шея, – это янтарь оплавился. В Кенигсберге видел такое, в сорок пятом.
– Запаковывайте, – приказал муровец.
Останки вынесли; теперь эксперты работали, упаковывая разного рода обуглившиеся фрагменты, чтобы не исчезли следы, фотографируя остатки каких-то журналов, книг, документов, отбирая пробы тошнотворного месива, в которое превратились заботливо собираемые припасы.
– А где ж мой летеха многомудрый? – Макаров озирался в поисках участкового, но Чередников, который только-только тут находился, куда-то делся.
…Шурика выворачивало так, как никогда в жизни. Все-таки одно дело – морг, туда входишь подготовленным, воспринимаешь то, что лежит на полках, с номерками на синих пятках, не как людей, а уже как неодушевленное. Свидетеля, что ли, который может что-то поведать, а то и обличить преступника. В общем, там все было по-другому, а не так, как тут, когда вскрывают черные доски, и оттуда, из угольной преисподней, вырывается отравляющий смрад стылого мяса и выносят на рогожках такое… ма-а-а-ленькое, черненькое, то, что осталось от красавицы в цвете лет, доброй старухи, молчаливой заботливой няньки.
Вроде пустой желудок был, рвало уже всухую, и больше всего Саша боялся того, что кто-то услышит его истошную икоту и заглянет в эту купу боярышника и жасмина, который он порядком загадил. Накатился следующий приступ, Чередников в полном