Читать интересную книгу Морские повести и рассказы - Джозеф Конрад

Был январь, и погода стояла прекрасная — ясная, солнечная погода. Зимой она чарует сильнее, чем летом, так как вы ее не ждете, и она бодрит, и вы знаете, что это ненадолго, не может быть надолго. Она похожа на нежданное наследство, неожиданную находку, на редкую удачу.

Так продолжалось во время нашего плавания по Северному морю, по Ла-Маншу и дальше, пока мы не отошли на триста миль к западу от Лизарда[4]; тут ветер подул с юго-запада и начал крепчать. Через два дня он перешел в шторм. На волнах Атлантического океана «Джуди» переваливалась, как старый ящик из-под свечей. Ветер дул день за днем, — дул злобно, без интервалов, без сострадания, без отдыха. Мир превратился в огромные пенистые волны, надвигающиеся на нас, а небо нависло так низко, что казалось — можно коснуться его рукой, и было оно грязное, как закопченный потолок. В бурном пространстве, окружавшем нас, летали хлопья пены. День за днем и ночь за ночью слышались только рев ветра, грохот моря, шум воды, льющейся на палубу. Отдыха не было ни для судна, ни для нас. Оно металось, ныряло, становилось на нос, приседало на корму, и на палубе мы еле удерживались на ногах, а внизу цеплялись за свои койки. И тело и дух устали от постоянного напряжения.

Как-то ночью Мэхон заговорил со мной через маленькое окошечко над моей койкой; оно открывалось как раз над моей постелью. Я лежал одетый, в сапогах, и чувствовал себя так, словно не спал года, и не могу заснуть, как бы ни старался. Он взволнованно сказал:

— Футшток у вас, Марлоу? Помпы не работают. Черт возьми! Дело нешуточное.

Я дал ему футшток и снова лег, стараясь думать о самых разнообразных вещах, но в голову мне лезли только помпы. Когда я вышел на палубу, матросы все еще выкачивали воду, и моя вахта сменила их у помп. При свете фонаря, вынесенного на палубу, чтобы исследовать футшток, я заметил их усталые серьезные лица. Мы выкачивали воду четыре часа. Мы выкачивали всю ночь, весь день, всю неделю — вахта за вахтой. Судно разваливалось и протекало — не настолько, чтобы утопить нас сразу, но, во всяком случае, оно могло уморить нас работой у помп. А пока мы выкачивали воду, судно уходило от нас по кусочкам: были снесены больверки, сорваны пиллерсы, разбиты вентиляторы, вдавлена дверь рубки. На судне не осталось ни одного сухого местечка. Море понемногу потрошило его. Баркас, крепко державшийся на вантах, словно по волшебству превратился в щепки. Я сам его привязывал и гордился делом своих рук, так долго противостоящим ярости моря. А мы выкачивали. И не было никакого просвета. Море было белое, как пенистая простыня, как котел с кипящим молоком; ни одного прорыва в облаках, — ни одного, хотя бы величиной с человеческую ладонь, хотя бы на десять секунд. Для нас не было никакого неба, для нас не было ни звезд, ни солнца, ни вселенной — ничего, кроме злобных облаков и взбешенного моря. Мы выкачивали воду вахта за вахтой, спасая свою жизнь: казалось, это тянулось месяцы, годы, вечность, словно мы умерли и попали в ад для моряков. Мы позабыли дни недели, название месяца, забыли, в каком году мы живем и видели ли когда-нибудь сушу. Паруса были сорваны, судно лежало, покрытое брезентом, волны океана перекатывались через него, а нам было все равно. Мы вертели ручки помп и глядели на все глазами идиотов. Бывало, выкарабкавшись на палубу, я обвязывал веревкой матросов, помпы и грот — мачту, и мы вертели ручки — вертели непрерывно, а вода доходила нам до талии, до подбородка, покрывала нас с головой. Нам было все равно. Мы забыли, что значит быть сухим.

Иногда мне приходила в голову мысль: «Да ведь это чертовски замечательное приключение! Как в книжке. И это первое мое плавание вторым помощником… а мне только двадцать лет… и я переношу его не хуже, чем все эти люди, и поддерживаю бодрый дух в своих ребятах». Я был доволен. От этого испытания я не отказался бы ни за какие блага в мире. У меня бывали минуты ликования. Всякий раз, как старое, потерявшее оснастку судно, тяжело ныряя, поднимало высоко в воздух свой подзор, мне казалось — оно бросает, как мольбу, как вызов, как крик в беспощадные облака, слова, написанные на корме: «Джуди, Лондон. Делай или умри».

О юность! Ее сила, ее вера, ее фантазия! Для меня «Джуди» была не старым корытом, перевозившим груз угля, — для меня она олицетворяла борьбу, проверку, жизненное испытание. Я думаю о ней с удовольствием, с признательностью, с грустью, — как думаете вы об умершем, которого любили. Я никогда не забуду ее… Передайте бутылку.

Как-то ночью, когда мы выкачивали воду, привязанные — как я объяснял — к мачте, оглушенные ветром и такие подавленные, что у нас не хватало сил даже пожелать себе смерти, — тяжелый вал хлынул на борт и пронесся над нашими головами. Едва переведя дыхание и повинуясь велениям долга, я крикнул: «Крепче держитесь, ребята!» — и вдруг почувствовал, как что-то твердое, плывущее по палубе, ударилось о мою ногу. Я попробовал поймать этот предмет, но промахнулся. Вы понимаете, было так темно, что мы на расстоянии фута не могли разглядеть друг друга.

После этого толчка судно на минутку успокоилось, и неведомый предмет снова ударил меня по ноге. На этот раз я его поймал, — это оказалась кастрюля. Сначала, отупев от усталости и думая только о помпах, я не понял, что у меня в руке. Вдруг меня осенила догадка, и я заорал:

— Ребята, рубку снесло! Бросайте помпы! Идем искать кока.

На носу была рубка, в ней находились камбуз, койка кока и кубрик. Так как мы со дня на день ожидали, что все это очутится за бортом, матросам приказано было спать в кают-компании — единственном безопасном месте на судне. Но стюард Эбрехем с упорством мула цеплялся за свою койку — из страха, я думаю, как животное, которое не хочет покинуть свое стойло, рушащееся при землетрясении. Итак, мы отправилась на поиски. Мы рисковали жизнью, ибо, отвязав веревку, были не в большей безопасности, чем на плоту. Но все-таки мы пошли. Рубка была разрушена, как будто внутри разорвался снаряд. Почти все отправилось за борт — плита, койки матросов, все их имущество, но два столба, поддерживающие часть переборки, к которой прикреплена была койка Эбрехема, каким-то чудом уцелели. Мы обшаривали развалины и наткнулись на переборку: тут он и сидел в своей койке среди обломков и пены и беззаботно лопотал что-то бессвязное. Он сошел с ума; окончательно и безнадежно рехнулся под влиянием этого внезапного потрясения, уничтожившего остатки его стойкости. Мы схватили его, оттащили на корму и спустили головой вниз в кают-компанию. Вы понимаете, не было времени нести его с бесконечными предосторожностями и осведомляться о состоянии его здоровья. Те, что находились внизу, все равно подобрали бы его у трапа. Мы торопились назад, к помпам. Такая работа не ждет. Скверная течь — чертовская штука.

Можно подумать, что единственной целью этого дьявольского шторма было — свести с ума беднягу мулата. К утру ветер стих; на следующий день небо было ясно, волнение спало, и судно уже не давало течи. Когда нужно было ставить новые паруса, команда потребовала повернуть назад, — и действительно, больше ничего не оставалось делать. Шлюпки разбиты; палуба выметена начисто; все, что было на носу, снесено; у матросов не осталось ни одной тряпки, кроме тех, какие были на них; провиант испорчен; судно протекает. Мы повернули назад и — что бы вы думали! — ветер подул с востока, прямо нам навстречу. Ветер дул свежий, дул безостановочно. Нам пришлось отвоевывать каждый дюйм пути, но судно протекало не очень сильно, так как волнение было сравнительно невелико. Два часа выкачивания в продолжение четырехчасовой вахты — дело нешуточное, но благодаря этому нам удалось добраться до Фальмута.

Население Фальмута живет происшествиями на море и, несомненно, радо было нас видеть. Голодная толпа корабельных плотников наточила свои инструменты при виде остова нашего судна. И — клянусь богом! — они здорово нас обчистили. Думаю, судовладелец и без того был стеснен в деньгах. Мы и так уже запаздывали. Затем решено было выгрузить половину угля и законопатить щели. Наконец с ремонтом было покончено, уголь снова погрузили, наняли новую команду, и мы отплыли — в Бангкок. К концу недели мы снова вернулись. Команда заявила, что в Бангкок она не пойдет; ей не улыбались сто пятьдесят дней плавания в такой старой калоше, где из двадцати четырех часов — восемь приходилось выкачивать воду. И в морских бюллетенях снова появилась заметка:

«„Джуди“. Барк. Из Тайна в Бангкок; груз угля; вернулся с течью в Фальмут; команда отказывается исполнять свои обязанности».

Опять задержка, опять починка. Явился на один день владелец судна и сказал, что «Джуди» находится в полной исправности. Бедный старый капитан Бирд от забот и унижений стал походить на призрак капитана рудокопов. Не забудьте — ему было шестьдесят лет, и он впервые командовал судном. Мэхон заявил, что считает это дело дурацким и что кончится оно скверно. Я любил судно больше, чем когда-либо, и ужасно хотел плыть в Бангкок. В Бангкок! Волшебное слово, чудесное слово. Никакая Месопотамия не могла с ним сравняться. Не забудьте, мне было двадцать лет, я только что был назначен вторым помощником, и Восток ждал меня.