Читать интересную книгу Конец большого дома - Григорий Ходжер

Холгитон наливал водку хозяину большого дома, старшим братьям, потом всем остальным мужчинам и женщинам. Пары разогретого напитка быстро окутывали мозги пьющих, неразговорчивым развязывали языки, веселым подливали веселья, и вскоре большой дом Баосы шумел, смеялся, плакал разноголосым детским плачем. Затихли только утром, с рассветом.

А на улице завывал ветер, дождь барабанил по затянутому рыбьим пузырем окну. Гости спали с мужчинами большого дома, а женщины скучились на другом краю нар. Проснувшись, уселись на краю нар, поджав под себя ноги, курили, прислушиваясь к шуму разбушевавшейся непогоды.

— В такой день никуда не выедешь, — проговорил Полокто.

— Зачем ехать, сеть будем вязать, — отрезал Баоса.

Холгитон, поглядывая на Гангу и его сына, почесывал затылок. Прошла только первая свадебная завязка — мэдэсинку, отец и старшие братья соглашались отдать Агоаку за Улуску, теперь, пока головы болят да и погода не позволяет на улице работать, можно приняться за вторую часть свадьбы — енгси. Холгитон знал, что третья часть свадьбы — дэгбэлинку, когда войдут в дом невесты с богатым тори, — навряд ли произойдет в ближайшие годы. Улуске придется во многом отказывать себе и отцу, чтобы собрать выкуп. На предложение Холгитона сегодня же провести енгси Баоса долго не соглашался, он хотел ради приличия обождать хотя бы три-четыре дня, но все же под напором свата вынужден был уступить. Гости ушли домой за водкой для продолжения свадебного разговора, а Баоса уединился с мужчинами в правом крайнем углу на совет большого дома. Они решали, во сколько оценить тори, что из вещей запросить или только деньгами брать.

К возвращению сватов совет дома решил все вопросы, младших мужчин оттеснили в сторону, и на их место посадили сватов — трех против трех. Женщины подали трубки, и вскоре шестеро мужчин оделись в сизые дымные халаты.

— Мы просим за нашу женщину немного, — начал Баоса. — Вы сами знаете, как она бела, как работяща, встает с солнцем, а ложится после него…

— Мы не хвалили своего мужчину, — не выдержал Холгитон.

— Вы его не продаете, а мы свою женщину продаем. Мы не можем похвалиться своим богатством, как некоторые люди, у нас единственное, что имеет цену, — это наша женщина. Мы ее растили, кормили, оберегали от злых духов, от всяких болезней. И как бы нам ни было тяжело, мы не требуем многого, — Баоса принялся раскуривать трубку, и дым на время закрыл его лицо. — Мы просим сто рублей.

Холгитон переглянулся с Гангой.

— Это дороговато, — сказал Ганга.

— Мы же добрые соседи, живем уже столько лот рядом, помогаем друг другу, поэтому можно было бы немного уступить, — сказал Холгитон.

— Никто из нас не знает, когда он отправится к своим предкам в буни. Я могу уступить немного, если дадите мне на дорогу в буни шубу с густой теплой кучерявой шерстью незнакомого зверя. Шубу эту можно достать в Саньсине.[24]

— Надо же… — заикнулся было Ганга, но его опередил Холгитон.

— Достанем, не впервой нам в Китае бывать. Во сколько тогда оценивается тори?

— Девяносто.

— Восемьдесят.

— Нет, и так мы дешевим. Девяносто.

— Мы соседи, дом в дом живем и дальше так будем жить. Ты можешь видеть дочь каждый день. Восемьдесят.

— Чужим бы я намного дороже оценил. Девяносто.

Долго еще спорили упрямый Баоса и сладкоязыкий Холгитон. Пиапон наконец не выдержал, решительно стал на сторону сватов, и только тогда прекратился спор. Баоса сидел нахмуренный, недовольный, даже не взглянул на принесенную ведерную банку водки, не участвовал при измерении, хотя он должен был это сделать, чтобы знать, сколько ему нести водки, когда отвезет невесту в дом жениха.

Улуска преподнес ему чарочку, встал на колени, и Баоса вынужден был его поцеловать и выпить. От него Улуска подошел к матери Агоаки, потом к своему отцу и стал обносить всех остальных по старшинству. Выпив несколько чарочек, Баоса смягчился, сам полез целовать будущего зятя.

Поздно вечером, когда половина пирующих вповалку лежала на нарах, счастливая Агоака постелила новую постель на своем краю нар у дверей. На нее насмешливо поглядывали хмельные женщины, остроязыкая, несдержанная Дярикта нашептывала в ухо непристойные слова и советы. Агоака отмахивалась от нее и низко опускала горевшее лицо. В этот вечер после енгси Улуска должен был спать с будущей женой. Неизвестно, когда он вместе с ней переспит следующую ночь, может, это произойдет через год, если подвалит удача, может, через три, пять лет — никто об этом не знает. Но Улуска будет помнить тепло своей желанной жены, она будет звать его каждую ночь; постоянно ожидаемый ею, он будет вытягивать из себя жилы, будет отказывать во всем, но когда-нибудь добудет нужные деньги, шубу и на крыльях примчится к огоньку жены.

Агоака стыдливо сжалась, напряглась вся, когда Улуска полез под ее одеяло. Она была счастлива в эту ночь. Рано созревшая, рано почувствовавшая себя женщиной, раздражаемая ночными поцелуями ласкавшихся рядом жен братьев, она в эту ночь ласкала будущего мужа, прижималась к нему, вбирая его тепло, силу, выносливость. Ей хотелось, чтобы ночь продолжалась до бесконечности, чтобы Улуска никогда но отходил от нее и не оставлял постель сиротливо-холодной. Улуска часто вздыхал, это настораживало ее, она чувствовала, что душу будущего мужа гложут какие-то тяжелые мысли.

Рыбьи пузыри на окнах посерели, потом посветлели.

— Я, видно, не соберу тори, — наконец вымолвил Улуска. У Агоаки сжалось сердце.

«Что же это? Неужто не будет другой такой ночи»? — мелькнула мысль.

— Не соберу…

— Что же делать?

— Не знаю, — Улуска спрятал голову под одеяло. — Мне не хочется уходить к себе, навсегда остался бы у тебя…

Агоака слышала, что бедные молодые люди, не сумевшие накопить денег на тори, входят в семью невесты, как говорят, «входят в дом», их называют «вошедшими». Чаще всего молодые охотники входили в семьи, где не было мужчин-кормильцев или были маломощные старики, но чтобы входили в большие дома, где полно своих охотников, не слышала.

— Это очень стыдно… люди смеяться будут…

— Пусть смеются, а ты войди к нам, — возбужденная Агоака не заметила, как сказала в полный голос. — Я не могу без тебя дальше жить, пожалей меня… пусть смеются, перетерпим…

Утром Улуска помогал братьям жены вязать сеть, вить веревку, делать поплавки из коры бархатного дерева.

Улуска остался в большом доме Баосы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

День выдался ветреный, солнце пряталось за высокими пенными облаками и никак не хотело сушить глиняные изделия Баосы. На широкой доске старик месил глину, как женщина месит тесто для лепешек. Замешенную стариком глину Улуска резал на прямоугольнички, зажимал в деревянной форме и вытаскивал готовые грузила для невода. Калпе раскладывал сырые грузила на песке, прищурившись, поглядывал на скрывавшееся за облаками солнце. Грузила надо высушить до каменной твердости, потом жечь на костре — это лучше всех выходило только у молодого Калпе, про него говорили, что он подчинил себе глину и огонь, потому все его грузила при обжиге не трескаются и не лопаются. Соседи при обжиге грузил часто приглашали Калпе, и он очень гордился этим вниманием.

Возле Калпе оснащала кетовый невод соседняя семья, скоро им понадобятся грузила, и они обратятся к молодому мастеру.

— Эй, Улуска, ты лучше суши, у тебя лучше получится.

— Молчит, не слышит.

— Как же он услышит, он же вошел, ха-ха!

— Какой он теперь фамилии?

— Никакой.

— Отец Агоаки, ты разреши, пусть он будет Заксор.

— Правильно, Агоака теперь муж, а Улуска — жена, он же перешел в ее дом…

Улуска в первые дни не мог спокойно переносить насмешки, он дрался с мужчинами и только ночами, в объятиях жены, находил успокоение. На третий день после енгси Улуска ездил бить острогой сазанов и амуров, возвращения его ожидало все стойбище, Изнывавшие от любопытства женщины прокалывали иглами дырочки в окнах из пузыря и наблюдали за вернувшимся рыбаком. Улуску никто не встречал: Агоака еще не знала, останется муж у нее или нет, хотя он прожил три дня в большом доме, и потому не посмела встречать, а мать Улуски считала, что сын совсем ушел к жене, и тоже не вышла на берег. Улуска чувствовал на себе глаза всего стойбища и, выигрывая время, долго возился в оморочке, для виду перекладывая толстого сазана с места на место, перетряхивая сиденье. Он выжидал, тайком бросая взгляды на двери своей родной фанзы и чужого дома, проклинал себя, свою нерешительность. Сколько он мог выжидать, он сам не знал.

— Все на берегу стоит, — шептали в фанзах.

— Жена не вышла?

— Почему мать не идет?

— Пусть сам решает…

— Чего решать? Три ночи переспал, выходит, уже вошел в дом Баосы.