Читать интересную книгу Вульгарность хризантем - Серж Чума

Стоит непременно добавить в хронотоп парной телятинки, картошечки, нежного зеленого горошка, сметанки, а также, по вкусу, былинку тоски и щепотку бесконечности… Греческий салат «а ля рюс» готов! Разрешите последний совет: мешать «узо» с водкой не рекомендуется — чистой воды синкретизм.

Бархат сезона слегка поизносился, но обезумевший от красоты Нестор, или, как его величала русская подруга, Стар, смаковал греческий мир, разъезжая на античном «Фиате» по безлюдным дорогам Родоса. Лишь иногда, играючи, юноша закручивал патриотические гайки. Не без удовольствия отмечая, что Третий Рим пока стоит, гудит, пыхтит и не заваливается, а второй уже того, утомился и отдыхает…

Иногда невзначай Нестор испытывал нестерпимый прилив патриотизма и находил душевное успокоение в отрицании красоты Эллады. Вновь загадить авгиевы конюшни ему было не по силам, и он ограничивался подвигами поскромнее. Однажды идиллический хронотоп привел парочку в развалины на опушке сказочного, но греческого леса.

— Много грибов, Марго, в русских лесах…. А здесь — одни идеи да архетипы грибов.

— Мне одного хватает…

— Красиво как, а?! Какая все же идиллическая красота! Но у нас, ты знаешь, все как-то стилистически круче. Другой, скажем, размах и пафос, — справедливо заметил Нестор, вожделенно посмотрев окрест декольте подруги. Та внимала и не дремала…

— Стар, я заметила, когда красиво, тебя на секс тянет. Что ты вчера творил в музее? Чуть не принялся экспонаты осеменять, бесстыдник!

— Маргаритка, я полюбовно хотел, а ты кокетничала.

— Как ты тащился, а? Красиво, красиво, а-а-а… красиво, а-а-а… красиво — едва спаслась в греческом зале. Потом ворвался в меня в замке крестоносцев. Охаживал подругу на фоне заходящего солнца. Эстет хренов, — томно прошептала красотка и ухватила Нестора за тазобедренные суставы.

Надо признать: Стар был весьма недурен и обладал врожденным талантом нравиться соотечественникам. Его статьи для тонких журналов с откровенными картинками, которые он писал под псевдонимом Старик Нестор, отличались особой чувственностью и пользовались известной популярностью в среде мнимых, тайных и бесспорных эротоманов, коими так богата русская земля.

— Ты мне муза или нет? — с вызовом спросил Стар и приклеился поплотнее. — Русский художник не может без красоты, — брякнул он и чмокнул Марго в обнаженность души.

— И без допинга тоже! — заключила Маргарита и нежно ущипнула партнера. — Ты, стервец, опять «под вдохновением», а я за светлое дыхание над головой. Работать над аурой надо, старик!

— Извини, заливаю прорехи бытия, понимаешь, «наводняю» душу эфиром, — пролепетал тезка летописца и внучатый племянник ответственного работника Удмуртской АССР. — Кстати, Марго, кто чесночный соус жрет без удержу, дядя?

— А как же вкус отечества, мой друг? Водка и чеснок — полная гармония! Потом, надо же от тебя как-то обороняться. Вот и приходится любить тебя с чесноком, по-русски…

— Ах ты, гидра подколодная! — восхитился Стар.

— Сатир безрогий! — парировала Марго, даже не пытаясь оттеснить неземную красоту на безопасную дистанцию.

— Красавица!

— Сам красавец! — вторила муза, легонько оттолкнув своего прозаика и нарочито медленно побежав в кусты.

Нестор был орлом и без особого труда, подобно Зевсу-лебедю, настиг прекрасную Маргариту-Леду. В развалинах античных бань было тепло, уютно, пустынно, по-русски хорошо…

Оправившись и переместившись в пространстве, Нестор занудно и туманно, как оракул, предсказывал русскую идею, прогуливаясь по пляжу русским лирическим шагом. Он искусно подвешивал увиденному за день славянофильские яйца, поражая подругу недюжинным художественным чутьем.

— Нельзя, Марго, бездумно копировать античные образцы, жопой чую! Получается все как-то, увы, глупо и фригидно; без общественного задора, песен, плясок и хорового пения. Ты знаешь, мне ближе византизм — медведи, цыгане, «Очи черные» и «Не говорите мне о нем». По мне, демократия в России — извращение какое-то, Содом и Гоморра!

Тут, надо признать, молодому философу возразить нечем… Многие соотечественники избрали именно этот подход к реализации демократической идеи. Маргарите, однако, сексуальная истина была дороже.

— Ты хочешь сказать, Стар, что все российские демократы — педики? Сомнительный тезис, по крайней мере, не в твоем сексуальном вкусе. Хотя, старик, ты прав: у нас все через жопу… и реформы, и застой.

— Не замай застой, Марго! Святое время братства и любви! Воплощение социальных фантазий Веры Павловны!

— Это верно! Ни божества, ни вдохновения, ни слез, ни секса! Сплошная классика и соцреализм!

— Ты, однако, хватила с сексом. Хотя согласен: наша классика с ним конкретно не дружит… Да и зачем ей это вообще? А любовь, скажем, была. Вон как королевич Елисей набросился на спящую женщину! Он ведь мог запросто в духе русского гуманизма сначала поцеловать невинно отравленную собачку и тоже ее, между прочим, оживить! — мгновенно нашелся Стар.

— Так в русской классике возникла тема «собачьей жизни» Му-Му, Каштанки и Полиграфа Шарикова!

— Тебе бы все ерничать, Марго! Русский человек, чтоб ты знала, может и без секса!

— Русский-то может, но ты-то тут при чем — орел удмуртский?

Нестор махнул рукой, плюнул и побрел, покрытый уже вчерашними поцелуями, по лунной дорожке нерусского моря.

КЕНЗО

Горы-боги, словно античный хор, правят действом восхождения. Горы ставят грандиозный спектакль, драму повседневной жизни и комедию перевоплощения сирых и убогих равнинных жителей в мифических героев. Эмоциональность гор разлита, растворена в пространстве между небом и землей. Они окружают путника первозданной «варварской» красотой, обволакивают пеленой облаков, оглушают тишиной и завораживают ревом водопадов, убаюкивают звоном колокольчиков, что доносится из долин, опрокидывают и поглощают лавинами, пожирают трещинами ледников, ошарашивают лепотой рассвета, смущают наготой склонов, испытывают крутизной колодцев, осеняют крестами вершин. Горы спорят с облаками о вечности, грозят камнепадами, порабощают волю и сознание притяжением высоты, кормят снегом и ветром, очищают студеной водой, одурачивают альпинистскими мифами, умиляют безразличием, останавливают ход истории, привечают жестокостью, вышибают дурь, ложатся под ноги и встают стеной. Горы — одиночество без печали…

Прерванная тишина.Трупики эдельвейсов в твоей ладони.Смерть в горах — вершина жизни.

Горы — лабиринт пространства и времени, относительных и непредсказуемых, как погода или расположение горных духов. Время Монблана протяженнее и пафоснее времени вершин Монте-Роза или Маттерхорна, но отнюдь не жестче. Пространство во всех его ипостасях: скальное, снежное, лазоревое, ледниковое, открытое, закрытое, распахнутое душе, перечеркнутое via ferrata[10] и запутанное лабиринтами Алечского ледника, припорошенное «сыпухой», зализанное лбами, упитанное грязью, разукрашенное лугами, раздавленное ледниками, очерненное тенями облаков, причесанное моренами, отраженное озерами, расчерченное художественными тропами, — окружает, растворяет, поглощает. И в итоге возносит страждущего к вершине, где нет ни времени, ни пространства.

Бабочка на леднике,Слышно, как тает снег.Странник, не искушай судьбу!

Горная пустыня — место уединения, сосредоточенного самопознания, рафинированного индивидуального бытия «горолюбивых» отшельников, подражателей Еноха, Моисея и Христа. Горы уводят ввысь, поднимают над обыденностью и бренностью повседневной жизни, помогают сбросить футляр, увидеть «пределы земли, на которых покоится небо», забыть твой запах…

Как приятно раздавить пузырек в возвышенной обстановке божьего мира, озаренного Фаворским светом преображения, вспылить, рискнуть, выкинуть фортель и… «сойти во ад» равнин. Большая жизнь — большие горы, житие под знаком вечности в окружении церемониально расставленных творцом вершин духа.

Гром в пургу,И молнии пляшут в глазах —Долог путь на Голгофу…

Солнце, совершая круговорот над чистилищем гор, озаряет, походя, страждущие души, примостившиеся на гребнях и жаждущие заглянуть в бездну. Горы — строительная площадка Града Божия, царство блаженных, «нищих духом» и богатых кензо, беснующихся в «горняшке» и сдуру прущихся вверх против кармы. А еще горы — пристанище мальчиков, писающих скопом, «на брудершафт» на всю матушку-Европу с высот Монблана и при этом насмехающихся над монбланами плоскостей равнинной культуры. Вершина — помост для эстетов, стирающих ноги в кровь по принципу «новый поход — новые ногти».