Разве ты не знаешь, что она этого не любит?!», или «Только не говори об этом папе, а то он рассердится!», или «Скажи дедушке, что ты его любишь, а то он обижается!»
Тут, впрочем, возможен еще, наверное, миллион других самых разнообразных вариантов, но главная суть — нас включили в систему «олимпийских разборок». Мы стали понимать, что от нас ждут какого-то определенного поведения, и не потому, что нужно само это поведение, не потому, что это поведение является «правильным», а потому, что это нужно для достижения каких-то определенных целей. Не наших целей, а тех, кто нам их объяснял.
Ну и действительно, разве не наплевать нам было на то, рассердится папа или нет, если он сердится, например, на маму или на бабушку? Чтобы научиться сострадать в таких вопросах, нам нужно было еще психологически созреть (прожить, по крайней мере, еще года два-три). А какая нам была разница, обидится дедушка или нет? Если мы этого дедушку всего пару раз в своей жизни видели (если и помним об этом) и уж точно не испытывали к нему никаких нежных, оберегающих чувств.
Иными словами, мы поняли, что то поведение, которое от нас требуется, зачастую требуется от нас вовсе не потому, что так действительно нужно («правильно») поступать, а потому, что это необходимо для достижения каких-то иных целей. Например, чтобы не вызвать отцовский гнев или не расстроить дедушку. Из этого, кроме прочего, мы не могли не сделать и еще одного вывода, что отцовский гнев — гнев далеко не всегда правильный, а взгляды дедушки на жизнь — в чем-то ошибочные, и несмотря на это с ними нельзя не считаться.
Вся эта ложь — гигантская, всеобъемлющая, всепроникающая, на которой стоит любая семья, все это мерзкое манипулирование открылось нам во время этой экскурсии на Олимп, экскурсии под названием «наказание». Мы поняли, что нас наказывают не потому, что это «нам нужно», не потому, что этого требуют какие-то «правила», не потому, наконец, что это «само по себе важно», а просто потому, что идет некая неизвестная нам игра, в которой мы выполняем какую-то пока совершенно непонятную роль.
И ведь наши родители, воспитатели, опекуны, бабушки и дедушки, так любящие рассказать «ничего не понимающему ребенку» о самых сокровенных тайнах внутрисемейных отношений, даже не догадываются о том, сколь большие и далеко идущие выводы может сделать малолетний ребенок, который сидит в этот момент у них на коленях и, кажется, пропускает все сказанное мимо ушей. Они рассказывают ему, что кто-то в их семье любит, а кто-то — нет, что кому-то в ней приятно, а кого-то, напротив, расстроит, рассердит, обозлит. Ребенок и слушает и не слушает, но когда его будут наказывать, его ум сведет все эти ниточки воедино.
Ребенку станет понятно, что мама боится бабушки, что папа в конфликте с дедушкой, что мама недовольна папой, потому что он беспрекословно слушается бабушку. А потому наказание, которое он переживает, связано вовсе не с тем, что он что-то сделал неправильно, а с тем, что на это его действие кто-то третий из родственников среагировал так, что это доставило неприятность тому, кто его теперь наказывает. Понять это несложно, ведь когда ребенок останется с этим своим родственником один на один, количество его недовольства ребенком снижается на порядок!
Теперь вернемся к беззащитности. Мы стали чувствовать, что оказались заложниками какой-то игры. Тут вот в чем фокус: один из взрослых нам что-то разрешает, а другой — не разрешает. Следовательно, запрет не является абсолютным, значит, это не запрет. Но кто-то из взрослых просит, чтобы мы не делали этого «что-то» при другом взрослом. И когда мы не слушаемся и делаем, этот взрослый раздражается, а тот, которой говорил нам этого не делать, нас наказывает, причем с ожесточением, и приговаривает: «Я же говорил (говорила) тебе, что этого делать нельзя!» Но мы-то знаем, что можно, и теперь мы понимаем, почему «нельзя» и что значит это «нельзя».
У каждого из нас в жизни были подобные ситуации. Бабушка разрешала нам есть варенье, а мама запрещала. И бабушка говорила: «Ешь, пока мама не видит». Потом мы тянулись за тем же вареньем при маме, она ругалась и гневно спрашивала бабушку: «Ты что, опять его кормила вареньем?! У него же аллергия! Сколько можно тебе говорить!» А бабушка говорила, что она ничего такого не делала или делала, и считает это правильным. И когда она это говорила, мы уже понимали, что стоит маме уйти, и нам влетит от бабушки по первое число. И это «влетит» взрослые называют «наказанием», а мы понимаем, что это у них «разборки», а на нас им наплевать...
Почувствовав себя марионеткой в играх взрослых, наших родителей и их родителей и еще теть, дядь, братьев, сестер и черта в ступе, мы поняли, что наша беззащитность — вещь абсолютная и неизбежная, надо лавировать, надо защищаться...
Согласно моему опыту, реальное отсутствие теплоты чаще маскируется, чем проявляется открыто, и родители утверждают, что учитывают в первую очередь интересы ребенка.
Карен Хорни
Случаи из психотерапевтической практики:
«Если мама просит...»
Антон обратился ко мне, когда ему было 28 лет. По профессии он был юристом, работал в достаточно крупной конторе, получал неплохие деньги и собирался разводиться. Последнее, собственно, и привело его на прием к психотерапевту. «Надо ли разводиться, если лучше, видимо, не будет, а так, как есть, — никуда не годится?» — хороший вопрос для молодого человека.
В нашем обществе считается, что мужчины — «толстокожие болваны», лишенные чувственности и чувств. Девочкам эту мысль частенько прививают матери, мальчикам — отцы. Да и сами дети культивируют внутри своих сообществ соответствующие стереотипы. Мальчикам, как известно, нельзя плакать, девочкам — вести себя агрессивно.
В действительности же мужчины чувствительнее не менее женщин, более того, отличаются ранимостью и памятливостью. Женщины же, вопреки господствующим стереотипам, разумные и рациональные существа, куда более приспособленные к жизни[7] . В результате этой социальной лжи женщины принуждены молчать и терпеть, а мужчины — скрывать свои чувства и мучиться от своей нелегкой «мужской доли». Кому это нужно — неизвестно, но коли заведено, извольте, что называется, исполнять. Вот и исполняют...
Антон был именно таким исполнителем. Чувственный, тонкий, внимательный, он не имел привычки рассказывать о своих чувствах супруге. Та думала, что он ее не любит и не понимает, а потому устраивала ему бесконечные экзамены, надеясь не то убедиться в его нелюбви, не то пробудить в нем любовь, не то просто вызвать у него всплеск хоть каких-нибудь чувств. Короче говоря, она ничего не говорила прямо, а он ничего не чувствовал открыто. В результате она думала бог знает что, а он чувствовал то же самое.
Все это стало понятно мне уже на первой нашей встрече, после чего я дал Антону соответствующие рекомендации и отправил восвояси. Не прошло и недели, как мы снова встретились. Новая модель поведения, которая была рекомендована мною, дала свои ожидаемые, впрочем, плоды. Молодые люди — сначала сам Антон, а затем и его супруга, — открыли друг другу великую тайну. Антон рассказал своей жене о том, что он чувствует, она объяснила, что она думает, после этого возник эмоциональный контакт, чему оба были бесконечно рады.
Однако Антон вернулся к психотерапевту не только с тем, чтобы рассказать о своих успехах, но и с новым вопросом. Теперь его интересовало, почему он сомневается в чувствах своей супруги: «Может быть, ей только кажется, что она меня любит? — спросил он. — Она, по-моему, очень занята своими чувствами, а меня тем временем не замечает». И чтобы ответить на этот вопрос, потребовалось обратиться к его детству. Нам предстояло выяснить, откуда родом это сомнение, которое, с одной стороны зиждилось на том, что Антон недостаточно хорошо понимал женскую психологию как таковую, но с другой стороны, имел, как казалось, какое-то патологическое предубеждение в отношении женского пола.
Антон очень любил свою маму и. очень не любил отца, такое случается. Воспитывался он в основном матерью, тогда как отец круглые сутки проводил на работе и с друзьями. Брак его родителей не был удачным и, когда мальчику было шестнадцать, родители все-таки развелись. Насколько это соответствует действительности — неизвестно, но Антон считал, что его мать была патологически, страстно влюблена в отца, а отец, напротив, не испытывал к ней серьезных чувств. Почему, в таком случае, он на ней женился? Антон полагал, что это было связано с тем положением, которое занимал его дед (отец матери) в научной среде, будучи деканом юридического факультета. По мнению Антона, отец, который также был юристом, женился на его матери — дочери декана, чтобы увеличить свои профессиональные шансы.