волосы разметались по моей подушке, а взгляд скользил по комнате. Даже спустя столько лет я до мелочей помню атмосферу, которая тогда царила в моей спальне, а все потому, что Анна в моей постели и по сей день стоит у меня перед глазами.
Ответила она не сразу; сперва вернула мне пустую тарелку и отпила мутноватого чая. Я опустился на край кровати и посмотрел на нее. Она по-прежнему лежала, укутавшись в мое одеяло и приподнявшись на локте.
– Ты и сам знаешь, что ни одного, – заметила она, слизнув пятнышко кетчупа с запястья. – Ты же в курсе моей ситуации.
Я кивнул. Сделал вид, что и впрямь обо всем знаю.
– А о разбитых сердцах говорить совсем не хочется, – добавила Анна, теребя край моей футболки с Тупаком, которую она беззастенчиво надела перед тем, как мы наконец улеглись спать, пока я разглядывал ее тень на стене своей спальни. – Может, лучше будем жить настоящим?
– А можно задать тебе один вопрос?
Она вскинула бровь.
– А что, если бы тебя застали в моей постели?
Она опустила взгляд на свои руки.
– Ничего хорошего.
– Но ведь ничего такого не было.
Анна села.
– Для тебя – да. А в моем мире вот этого всего, – она обвела выразительным взглядом смятую постель, – достаточно, чтобы устроить скандал.
Как жаль, что тогда я своим двадцатидвухлетним умом так и не понял истинного смысла этих слов. Не понял, что тот риск, на который она ради меня идет, – не что иное, как признание в чувствах. Если б я мог вернуться в тот день и убедить себя быть к ее словам внимательнее, может, мы бы и не истратили попусту столько лет. Говорят, что человек славен не словами, а делами, но еще говорят – «если бы молодость знала, если бы старость могла». А ведь начало всем этим дурацким поговоркам дали чьи-то сожаления.
Начало девяностых
Те три раза, когда мне посчастливилось мальчишкой побывать на матчах «Арсенала», глубоко врезались мне в память. И пускай брали меня лишь потому, что в последний момент выяснялось, что кто-то из взрослых не может пойти, а продавать билет уже слишком поздно, да и соперники у «Арсенала» не бог весть какие мощные – скажем, «Норвич» или «Шеффилд Уэнсдей», но всякий раз на подходе к стадиону, когда толпа начинала сгущаться, папа брал меня за руку и протаскивал вперед.
Папа всегда покупал у парнишки, стоящего на углу, номер «Гунера»[2], и потом, когда на середине игры он вместе с другими взрослыми исчезал за пивом, оставив меня в одиночестве, я успевал прочитать журнал от корки до корки. И когда мы шли домой и лакомились картошкой фри, я сыпал цитатами вроде «Неудачи преследуют Райта по пятам» или «Кэмпбелл ни на что не годится, очередной любимчик Грэма, только и всего». Ну и так далее. Уж не знаю, справедливы ли были эти слова, но порой папа в ответ пожимал плечами или даже одаривал меня едва заметной улыбкой.
Завернув за угол, на Арундел-Гроув, мы сразу замечали в окне, за белыми занавесками, лицо Сэла, приникшего к стеклу. Но пока мы шли к дому, пока я со своими взрослыми спутниками с хохотом заходил в прихожую, он успевал отскочить. Я ерошил ему волосы, он недовольно бурчал: «Отвали!» – а потом я во всех подробностях описывал ему события последних трех часов. И переживал их заново.
* * *
Сэл никогда не говорил вслух о том, как ему хочется тоже побывать на матче. А папа ни разу не предложил ему билета.
Лето 2003
Мы были совсем разными. И сам не знаю, почему нас влекло друг к другу. Она терпеть не могла музыку, которая нравилась мне, а я не питал особой слабости к андеграундным гитаристам, которых она просто обожала, – ко всем этим сальным волосатикам в потрепанных конверсах и со шнурками на запястьях. Кино нам тоже нравилось разное, а учитывая, что работали мы в кинотеатре, это несовпадение во вкусах часто давало о себе знать.
В то лето я подрабатывал в аппаратной – заправлял пленку, включал проектор в начале каждого сеанса. Охотников до этой работы было немного: в комнатке чересчур шумно и темно, к тому же у нас в штате хватало подростков, которые воспринимали работу как одну из возможностей потусоваться. А в аппаратной не подурачишься, как, скажем, за стойкой кинобара или за чисткой экрана в кинозале. Работа киномеханика не терпит небрежности, требует умения и внимательности к мелочам.
– Я там работала одно время, – рассказала Анна, когда я поделился с ней своими планами. – Тогда еще показывали «Как важно быть серьезным». Я неправильно склеила пленку, и сцены шли не в том порядке, в каком нужно, но заметили это только через неделю! Помню, мне тогда кто-то сказал: «Все должно быть совсем не так! Либо режиссер перевернул Уайльда с ног на голову, либо вы что-то напутали!» – Она расхохоталась. – После этого меня оттуда выгнали. Но я ни капельки не расстроилась. Шутка ли – по восемь часов сидеть в кромешной тьме! Я себя настоящим вампиром чувствовала, честное слово!
Я во тьме чувствовал себя уютно. Слабые лучики света пробивались в аппаратную из окошек, выходящих в кинозалы, и я видел затылки зрителей – кто-то из них ел попкорн, а кто-то и вовсе задремывал. Им не было никакого дела до моего существования, но их удовольствие во многом зависело именно от меня. Порой невидимость – это сила.
Прежде чем показывать фильм широкой публике, его полагалось отсмотреть целиком и ставить на бумаге галочку каждый раз, когда на экране появится черная, как след от сигареты, метка – сигнал, что пора зарядить следующий фрагмент пленки. Такие вот предварительные просмотры устраивались поздним вечером, после последнего сеанса, а поскольку подростки предпочитают ночной образ жизни, смотреть кино приходили и те, у кого был выходной.
Анна нередко оставалась на такие показы. Если фильма ждали и он обещал стать кассовым, в зале яблоку было негде упасть, а вот артхаусные картины мало кого интересовали. Чаще всего мы смотрели их вдвоем.
В их числе была и картина «Вдали от рая», действие которой разворачивалось в американском захолустье 1950-х годов, – история о домохозяйке и ее супруге, тайном гее. Подавленные чувства, запретная любовь. На мой вкус фильм оказался чересчур мелодраматичным, и, когда в зале зажегся свет, я презрительно фыркнул и сказал:
– Ну вот, целых два часа жизни коту под хвост!
Анна посмотрела