Читать интересную книгу Жаворонки ночью не поют - Идиллия Дедусенко

— Иди, иди, замёрзнешь.

— А может, посмотришь «Наймычку»?

— В третий раз? — засмеялся Лёня. — Нет. Уроков много. Ты иди. Я потом зайду за тобой, как всегда.

— Хорошо, — улыбнулась Зойка, — как всегда.

Она вошла в длинный узкий коридор, который здесь громко именовался фойе. В этом здании размещался клуб потребкооперации, а теперь временно в нём поместили эвакуированный с Украины театр, так как лучшего помещения со сценой и вполне приличным залом в городе не было.

Здание не отапливалось. В зале, всегда битком набитом зрителями, это почти не ощущалось, зато в фойе было так холодно, что у Зойки стыли руки и ноги. Но сегодня в первые минуты она почувствовала облегчение: ветра нет — и то хорошо.

В фойе сидели студийцы — ребята из всех трёх школ города, посещавшие студию изобразительного искусства. В этом названии, как и в фойе, было некоторое преувеличение, но на нём настаивал руководитель изостудии Николай Семёнович Короткий. Маленький, щупленький, он вполне оправдывал свою фамилию. С виду спокойный, иной раз даже застенчивый, он, тем не менее, обладал удивительным упорством и неукротимой энергией. По его настоянию и организовали студию, где он вёл занятия совершенно бесплатно, исключительно ради того, чтобы развивать молодые таланты. Говорил он немного, негромко, но так убедительно, используя веские доводы, каким-то особым чутьём угадывая возможные возражения, что быстро ставил в тупик почти каждого, кто пытался с ним поспорить, особенно относительно необходимости изостудии в такое лихое для страны время.

Зойка, как и все ученики школы, где он вёл уроки черчения и рисования, относилась к нему с некоторым почтением: Николай Семёнович был настоящим художником, до войны жил во Львове и писал большие картины. Генка, который всё про всех знал, рассказывал, что художник, потерявший во время эвакуации абсолютно всё, больше всего горевал из-за того, что не сумел вывезти свои картины.

— Здравствуйте, Николай Семёнович, — почти шёпотом сказала Зойка, боясь нарушить тишину студии.

— Здравствуйте, Колчанова, — тоже тихо ответил художник, и Зойка отметила, что он нигде и никогда не изменяет своему правилу обращаться к старшеклассникам на «вы».

Николай Семёнович медленно, осторожно, как будто нащупывая каждый следующий шаг, ходил между самодельными мольбертами, стараясь не стучать своей деревянной ногой, и тихим голосом давал указания питомцам. Студийцы время от времени дышали на застывающие краски, на непослушные, сведённые холодом пальцы или растирали руки и снова брались за кисти и карандаши.

Зойка тихонько прошла в конец фойе, где с потолка на длинном проводе свисала электрическая лампочка, а под ней стоял стул. Студийцы располагались под двумя первыми лампочками и никогда не трогали Зойкин стул — знали, что она приходит немного пораньше, чтобы успеть до начала спектакля выучить уроки. Дома у Колчановых, как и у многих жителей города, электрического света не было, они пользовались керосиновыми лампами, и Зойка с явным удовольствием читала при электрическом освещении.

Она раскрыла учебник геометрии, но никак не могла сосредоточиться. В голову всё время лезли Лёнины слова: «Я потом за тобой зайду, как всегда». Зойка улыбалась: уже «как всегда», а ведь всего две недели прошло с того вечера, когда они собирались у Риты. Распрощавшись со всеми, он тогда ушёл, и Зойку обидела торопливость, с какой он зашагал по переулку, и то, что не захотел дойти до её дома, хотя оставалось совсем немного, — уж слишком подчёркивал своё безразличие к ней. Но когда она увидела его у своего крыльца, то замерла, застыла, совершенно растерявшись.

— Люблю неожиданности, — сказал Лёня.

— Как ты сюда попал? — удивилась Зойка.

— Очень просто. Свернул ещё в один переулок и прыгнул через забор.

— Зачем? — ещё больше удивилась Зойка.

— Это так понятно: чтобы окончательно решить, как вместе убежать на фронт.

Он смеялся, тихо, ласково, слегка покровительственно. Зойка тоже засмеялась, невольно переходя на этот шутливый тон. И как-то разом исчезла её обычная скованность, которая возникала у неё от одного только его взгляда. Зойка говорила легко и непринуждённо, словно была знакома с ним много-много лет. Они долго болтали, и им было так хорошо и весело, что Зойка спохватилась только тогда, когда ноги совсем закоченели.

— Ой, как холодно!

— Иди, а то совсем замёрзнешь, — сказал Лёня, и в этих словах было столько сердечности, участия, что Зойка радостно заулыбалась в ответ.

Тётя Даша не обманула, помогла через своего соседа устроиться Зойке контролёром в театр. Теперь Зойка занята каждый вечер, кроме понедельника, когда в театре выходной, и с друзьями видится только в школе. Рита вдруг присмирела, перестала рассказывать о своих победах над сильным полом. Паша ходил меланхоличный и задумчивый. А Зойка с Лёней были так полны своей радостью, что и не замечали ничего вокруг. Он каждый вечер отводил её в театр, а потом провожал оттуда домой.

Нет, сегодня никак не сосредоточиться. «Ладно, потом доучу», — подумала Зойка и встала. Ей давно хотелось посмотреть, что рисуют юные таланты. Она подошла к Николаю Семёновичу:

— А можно посмотреть?

— Конечно, конечно.

Зойка тихонько пошла от мольберта к мольберту. Она разочарованно смотрела на рисунки — всё, как на школьных уроках: то кувшин с ручкой, то кувшин без ручки, то с одного боку, то с другого, а рядом стакан и кружка. Некоторые срисовывали тыкву, лежавшую на подоконнике. Натюрморты, в общем. Кувшин вроде бы ничего себе, да и тыква похожа. У некоторых были рисунки на вольную тему. У одной девочки, например, — сирень в распахнутом окошке. «Весну торопит», — подумала Зойка. Около Вани Чистякова она задержалась. На его рисунке парень в белой вышитой рубахе шёл с косой по полю, где синими звездочками пестрели васильки. Зойка вспомнила, как косил отец. Она почувствовала что-то, похожее на тихую радость, при виде яркого летнего поля и симпатичного русского парня с косой в руках. «Но ведь это было так давно! — подумала Зойка. — А сейчас война. Разве это надо рисовать?»

— Нравится? — Николай Семёнович тоже смотрел на косаря, стоя за спиной у Зойки.

— Нравится. Только непонятно.

— Что непонятно?

— Почему они это рисуют?

— А что бы вы хотели?

— Не знаю. Но ведь сейчас война.

— Ах, вот что! Танки, самолёты, сражения — это, да? А зачем?

Зойка молчала, не зная, что ответить, а художник продолжал говорить мягко, но настойчиво:

— Война — это горе, а детям его очень трудно выразить в рисунке, потому что оно про-ти-во-ес-тест-вен-но. Что бы ни было в жизни, за всякими невзгодами приходит радость, как за зимой весна. И надо, чтобы люди всегда умели видеть свет будущей весны. Тем более — дети.

— А подвиги? — возразила Зойка. — Ведь это тоже война.

— Подвиги совершаются не только на войне, — заметил художник и, недовольно покрутив головой, убеждённо добавил: — Война и дети несовместимы.

Этот маленький тихий человек был непреклонен, когда дело касалось детей и искусства. Зойка вспомнила, как он на днях «укротил» Феню — мать Вани Чистякова. Ваня был любимым учеником художника, не просто способным, а щедро наделённым талантом. И когда он стал пропускать занятия, художник сильно огорчился.

— Одного таланта художнику мало, — внушал он подростку. — Надо систематически работать. Талант и труд, талант и труд — вот формула всякого успеха. А ты почему опять не был два раза подряд?

— Мать не пускает, Николай Семёнович.

— Почему не пускает?

— Говорит, не время пустяками заниматься.

— Пус-тя-ка-ми? — серое лицо художника покрылось пятнами, так он был возбуждён. — Пустяками! Рафаэль, Репин, Суриков, Левитан! Ай-ай-ай, пустяками…

Николай Семёнович морщился, как от нестерпимой боли, впервые не находя слов. И тут явилась сама Феня. Увидев сына, она сурово сказала:

— Опять убёг, не наколовши дров! На пустяки у тебя время есть, а для дома нету!

Николай Семёнович тихо, как-то бочком подошёл к ней и негромко сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — несколько смутилась Феня.

— Вы за сыном пришли, за Ваней?

— За ним. Старшой он у меня. Дел вон сколько. Я одна не управляюсь, а он чуть что — и бежит сюда. Вы уж извиняйте, но надо, чтобы он это дело бросил.

— Нельзя, чтобы бросил, — тихо, но настойчиво возразил художник.

— Ну, чего нельзя, — настаивала на своём Феня. — Кабы дело серьёзное, а то так, пустяки одни.

— Дело такое, что серьёзнее быть не может, — не сдавался Николай Семёнович. — Ваш сын талантлив, ему надо учиться.

— Ну, после войны пускай учится, а сейчас, извиняйте, некогда.

— А когда война кончится?

— Почём же я знаю, — опешила Феня.

— Вот! И я не знаю. И никто не знает. Годы уйдут. А талант надо развивать с детства. Ване и так уже пятнадцатый год. Когда же ему учиться, если не сейчас? Вы, мать, должны радоваться, что у него такой дар, а вы сами хотите отнять его у сына. Нехорошо. Да вы хоть видели, как он рисует? Вы посмотрите, посмотрите!