Читать интересную книгу Время смерти - Роман Корнеев

Вот и в этот раз, дожидаясь, пока проводник чем-то его просветит, Джон смиренно снимал с себя «айри» и прочую носимую ку-тронику. Близнецы этого не любят. Он потому им и нужен, что в интервебе они – как слепые мыши в пустом погребе.

Здесь же была их стихия. И писарь Стэнли просто был курьером между этими двумя мирами.

Сейчас зайдёт, снова немного молча постоит, и уйдёт, а может, попробует спросить их, что же это такое сегодня было за светопреставление, а потом…

Джон замер, физически ощущая, как комок ужаса подкатывает к горлу.

Близнецы не спали. И блестящие белки их глаз терзали Джона, словно раскалённой бритвой по голым нервам.

Едва заметное дрожание мимических морщин заменяло им бурю гнева, которую они сейчас хором изливали друг на друга и в окружающее пространство.

Такими Джон их никогда не видел. И уже сейчас надеялся лишь на одно – что больше никогда не увидит.

Окончательно добил его момент, когда правый близнец заговорил, тихим надтреснутым едва артикулирующим голосом произнеся:

Ты сам видел это?

Теряя сознание, Джон пролепетал своё «да». Ноги, ставшие ватными, его уже не держали.

Значит, мы обречены.

И уже совсем в забытьи он расслышал ещё одну фразу, совсем непонятную. Левый близнец буквально прорычал:

Будь проклят Симах-Нуари.

4

Обречённые

По какой-то причине я совсем не испытывал дискомфорта от перегрузок. Да, я чувствовал, что моё тело отвыкло даже от земной силы тяжести, не говоря уже о резких рывках кросс-орбитального ускорения, когда тебя часами будто невидимым прессом вжимает в ложемент, давит трёхсоткилограммовой тушей невидимого борца сумо, решившего прилечь тебе на грудь. Однако именно психологического, эмоционального неудобства я не испытывал, оставаясь безразличным к грохоту маршевых двигателей, подступающей во время недолгого затишья тошноте, к обильному потоотделению, с которым не справлялся биосьют.

Мне не было безразлично, что со мной происходит, я с аппетитом ел что давали, причиной отсутствия чувства обычного бытового дискомфорта во время перелёта была простая вещь – я совершенно не помнил, что бывает как-то иначе.

То есть, в порядке общей информации я мог успешно вспомнить довольно обширные знания о Земле, Луне, другой Луне – ледяной и вместе с тем подвижной Европе. Я помнил цвет земного неба и тесноту агломерации, я мог перечислить навскидку все двенадцать старших корпораций с «Ар-Раджхи» по «Три-Трейд» и ещё три десятка малых, я мог подробно описать двадцать колонизированных небесных тел и ещё полсотни просто назвать. Я знал, что мы летим из системы Юпитера домой на Землю.

А ещё я знал, что меня зовут Ильмари.

На этом мои знания о себе исчерпывались. Я помнил только эту крошечную каюту, этот допотопный ложемент во чреве межпланетного грузовика. О том, что мы куда-то спешим, я только догадывался по несмолкающему гулу сопел и тикающим на моём плече миллизивертам. Экранирование пассажирского отсека при несвободном полёте на грузовиках было недостаточным, а литий пилоты судна явно не жалели.

Да и сам этот полёт я помнил лишь частично, мы путешествовали явно не один месяц, однако я, напрягшись, мог собрать по крупицам всяких мелких фактов вроде обедов-ужинов и походов под волновой душ едва на неделю, дальше всё терялось, расплываясь в бесформенный клейстер, в котором всё вязло и растворялось.

Может, поэтому я не беспокоюсь о боли в спине, тошноте, опрелостях под мышками и содранных об углы костяшках пальцев. Пройдёт неделя, и всё это исчезнет для меня, как кошмарный сон. О чём не знаешь, о том не сожалеешь. Даже удобно, можно весь полёт слушать одну и ту же книжку, каждый раз – как первый.

Однако кое-что всё-таки осело в моей дырявой памяти – момент, когда весь невеликий экипаж грузовика зачем-то собрался у рубки.

Мы стояли, как почти всегда – в полном молчании. И смотрели на плавно удаляющуюся словно расцарапанную поверхность Европы. В один миг на самой границе вторичного, юпитерианского терминатора разом вспыхнули чуть неправильным треугольником три яркие точки. Вспыхнули и погасли. Мне показалось, или я что-то знал об этих трёх точках?

Нет, не помню.

Интересно, я один такой на этом грузовике, или мы все тут такие же простые детерминированные автоматы, пусть и в органическом исполнении.

Как видите, кое-какое скромное любопытство у меня ещё сохранилось.

А вот чего у меня не сохранилось, так это моей «айри».

Я точно знал, что у меня должна быть такая штука – вот тут, на левом предплечье, раскрывающаяся полупрозрачная сенсорная пластинка молочно-белого цвета, персональный коммуникатор и хранилище информации.

Но у меня её не было. Как не было и у всех остальных на нашем судне.

Это было странно.

Иногда я начинал думать, что все мы тут – нечто среднее между живым грузом, заложниками и рабами, и что нас тащат куда-то в буквальном смысле на убой. И что ведут нас по телеметрии, удалённо. И если что – взорвут к чертям, как те три ярких точки на поверхности. Тогда у отобранных «айри» был смысл – чтобы мы не попытались перехватить управление.

Интересно, даже эта параноидальная идея у меня не вызывала ровным счётом никаких эмоций. Я был абсолютно холоден даже к собственной судьбе.

С другой стороны – внешние терминалы по всему грузовику исправно работали, ими можно было свободно пользоваться, например, я успешно заказал и получил с Земли пакет новостных каналов за последние несколько суток. Начал смотреть, но тут же бросил, потому что выяснилось, что хоть я и помню Землю в общих чертах, но оказался абсолютно не в курсе её текущей жизни. Все эти имена, упоминаемые события и прочее – мне ни о чём не говорило, а про систему Юпитера там не было ни слова. Они до сих пор не знали?

Так что если мы и были пленниками, то очень специфическими.

Я попробовал делать записи при помощи терминала, но выяснилось, что неделю спустя они становятся для меня досужей галиматьёй. Идеи и мысли, которые меня смущали буквально пару дней назад, теперь вызывали лишь подспудное раздражение, так что я бросил и это занятие.

Событий, достойных особого занесения в самодельный бортовой журнал, тоже не происходило. Кормёжка по часам, душ по расписанию в рамках квоты, медицинские процедуры. Между ними – рывки и перегрузка активных участков траектории.

Именно благодаря этой размеренной упорядоченности мне и удавалось выхватывать из своей дырявой недельной памяти некие обрывочные эпизоды, которые меня, в отличие от всего остального, почему-то очень интересовали.

Мы тут никогда не разговаривали, лица окружающих меня людей мне ни о чём не говорили, хотя я почему-то всех уверенно знал по именам, и самое главное, в деталях помнил их голоса. Особенно отчётливо мне вспоминался голос того, кого я про себя называл Улиссом. Что за древнегреческое имя в двадцать втором веке.

Голос этого Улисса мне мгновенно приходил на ум, стоило мне его встретить в тамбуре или переходе между отсеками. Он же не обращал на меня никакого видимого внимания.

И голос этот что-то говорил. Не мне, кому-то ещё. Где я мог слышать эти непонятные мне переговоры?

И я принимался за то, что мне давалось сложнее всего – вспоминать.

Сначала это были лишь обрывочные фразы, но потом постепенно начали прорезаться и образы. Всё тот же космос, звёзды на внешнем обзоре, только помещения другие.

Больше никаких деталей выбить из моего дырявого гиппокампа20 не получалось, однако меня интересовало покуда другое – ясная корреляция между моими провалами в памяти и этими наведёнными образами. Наиболее ярко голос Улисса звучал тогда, когда я ловил себя на мысли – я не просто забыл, что было десять дней назад, но у меня остался отчётливый пробел в воспоминаниях текущих бортовых суток – я просто не мог иногда вспомнить, что было на завтрак. Вчерашний помнил, позавчерашний помнил, а сегодняшний нет, как отрезало.

Иногда это ощущение подтверждало и урчание в животе.

Значит, я не завтракал. Почему? Где я в это время был? Чем занимался?

Вместо ответов на эти вопросы у меня в голове принимался за своё голос Улисса.

Я не опасался за свой рассудок – если не считать потери личной долговременной памяти, я по-прежнему был в твёрдом уме, обладал массой навыков, и в общем на пациента после химической лоботомии походил мало, разве что оставался слишком апатичен. И голос Улисса – это был вовсе не признак прогрессирующей шизофрении, это были просто воспоминания. Только, видимо, не мои. Выходит, его? Тогда понятно, почему я их не в состоянии был толком интерпретировать.

Откуда в моей пустой, как отработанный бак, башке были чужие воспоминания вместо своих, и почему именно Улисса – из всех, кто был на судне? У меня ответа не было, а банально подойти и спросить мне отчего-то в голову не приходило.