Читать интересную книгу Психомагия. Воображение как основа жизни - Алехандро Ходоровски

Розовая женщина с ногами в горшке покачивает бедрами, а черная, как рабыня, покрывает ее тело медом.

Я разделываю птиц на колоде.

Женщина в серебристом платье с силой открывает и закрывает ножницы. Ах, этот звук металла!

Она передает ножницы двум белым женщинам, они начинают резать черный пластик.

Женщины кромсают мой костюм. Сапоги и перчатки приходят в негодность. Остатки костюма женщины срывают руками.

Мое тело покрыто бифштексами общим весом 20 фунтов. Они сшиты в виде рубашки.

Воя, женщины бросаются на красное мясо и раздирают его на маленькие кусочки, а потом отдают их женщине в серебряном платье. Большой серебряной ложкой она опускает мясо в кипящее масло. (Близость плиты и потных тел женщин вызывает электрические разряды.)

Каждый кусочек жареного мяса выкладывается на белую тарелку. Посуда с едой демонстрируется публике.

Теперь на мне штаны из черной кожи. Кожаный фаллос висит перпендикулярно полу. На запястьях и щиколотках у меня кожаные браслеты в честь Мачисты, итальянского Геркулеса. Концентрация. Ката карате.

Я беру топор и рублю на колоде свой кожаный фаллос.

Черная женщина танцует, подражая движениям марионеток, пока я разбиваю молотком белые тарелки.

Белые женщины танцуют без остановки. Устав, они садятся, принимая позу дзадзен.

Я беру металлическую раму. Медленно снимаю черную шаль с плеч палача. Ее кожа не разрисована. Грудь – упругая и здоровая, тело сильное.

Я поворачиваюсь к публике спиной и надеваю раму на шею.

Палач бьет меня хлыстом. Я прочерчиваю по ее груди линию красной губной помадой.

Следующий удар. Линия проходит от ее солнечного сплетения до влагалища.

(Первый удар был сильный, но этого было недостаточно. Я хотел дойти до неведомого мне до сих пор психологического состояния. Мне было необходимо истечь кровью, для того чтобы выйти за рамки своего «я», разрушить собственный образ. От второго удара на коже появился рубец. Затем палач потерял контроль. Она давно мечтала избить хлыстом мужчину. Она пришла в такое возбужденное состояние, что ударила меня изо всех сил. Рана заживала еще две недели.)

Женщина хочет продолжить мое избиение и сильно толкает меня. Я поворачиваюсь и падаю на пол с рамой на шее. (Я мог сломать шейные позвонки, но мое странное эмоциональное состояние замедляет время, как будто в фильме с замедленной съемкой.) Я колю ее в грудь, чтобы она успокоилась. Затишье.

Черная женщина приносит мне лимоны. Ах, этот желтый цвет! Я раскладываю их по кругу и сажусь в центре на колени.

Ко мне подходит еле живой от страха профессиональный парикмахер, чтобы подстричь мне волосы.

Намазанная медом розовая женщина спускается с крыши автомобиля. Я танцую с ней.

Сексуальное томление, похожее на сновидение. Чулки женщины, кажется, символизируют все социальное лицемерие. Я снимаю их. По ее ляжкам стекает мед. Пчелы. Покорность женщины. Ее глаза полузакрыты. Она спокойно относится к своей наготе. Свобода. Очищение. Женщина становится рядом со мной на колени. Начиная с живота, я прилепляю к ее телу волосы, которые мне отрезают.

Я хочу, чтобы у публики создалось впечатление, что волосы на ее лобке растут, как лес, и распространяются по всему телу. Руки парикмахера парализованы от желания. Добрить голову мне должен палач.

Две модели Катрин Харли, весьма далекие от всего происходящего, панически боятся испачкать свои очень дорогие шелковые платья (арендованные специально для этого мероприятия). Они приходят и уходят, принося на сцену 250 больших буханок хлеба.

Мой мозг пылает. Я достаю из серебряного сосуда четырех черных змей. Сначала я пытаюсь прикрепить их к голове липкой лентой, чтобы они висели наподобие волос, но затем решаю расположить их у себя на груди. Струящийся по мне пот мешает это сделать.

Змеи обвивают мои руки как живая вода. Свадьба.

Со змеями на руках я преследую розовую женщину. Она спряталась в автомобиль, как черепаха в панцирь, и начала там танцевать. Женщина напоминает мне рыбу в аквариуме.

Я пугаю одну из моделей. Она бросает свой хлеб и отпрыгивает назад.

Один зритель смеется. Я бросаю модели хлеб в лицо. (Несколько дней спустя во время приема она подошла ко мне и сказала, что, получив удар хлебом в лицо, она почувствовала себя так, словно причастилась, словно это был не хлеб, а гигантская гостия.)

Вдруг наступило просветление: я вижу публику, сидящую в креслах. Одни почти парализованы, другие на грани истерики, третьи возбуждены, но все они неподвижны, их тела не участвуют в представлении, они до смерти перепуганы хаосом, который вот-вот их поглотит. Я должен бросить в них змей или заставить взорваться.

Я сдерживаюсь. Отказываюсь от скандала, который вызовет коллективная паника, я не ищу простых путей.

Спокойствие. Сила музыки. Усилители включены на полную мощность.

Я одет в брюки, рубашку и оранжевые ботинки. Цвет сожженного заживо буддиста.

Я выхожу и возвращаюсь с тяжелым крестом, сделанным из двух деревянных балок. На нем распят цыпленок: голова внизу, хвост наверху, лапы прибиты гвоздями, как у Христа. Я сделал это неделю назад, птица успела протухнуть. На кресте две таблички: на той, что внизу, надпись со стрелкой гласит «Выход наверху», а на верхней – «Выход запрещен». Я протягиваю крест серебряной женщине. Приношу другой. Две таблички-указателя: нижняя указывает наверх, верхняя запрещает выход.

Я передаю крест одной из белых женщин. Приношу еще один. Даю его другой белой женщине.

Обе женщины садятся верхом на кресты, словно это гигантские фаллосы, и начинают бороться между собой. Одна из них вставляет конец креста в окно автомобиля и начинает имитировать половой акт.

Я ставлю кувшин перед крестом. Распятый цыпленок колышется над головами зрителей. Кресты падают.

Я выбираю музыканта с самыми длинными волосами. Заставляю подняться. Он напряжен и скован, словно мумия. Я облачаю его в костюм папы. Надеваю ему на шею епитрахиль.

Женщины, встав на колени, открывают рты и как можно дальше высовывают языки.

Появляется новый персонаж: одетая в трубообразный костюм женщина, похожая на шагающего червя. С помощью этого костюма я хочу показать публике идею заплесневевшего «папского облачения». Папа превратился в камамбер.

Музыкант, подражая движениям священника, открывает банку фруктовых консервов в сиропе и кладет по половинке желтого персика в рот каждой женщине. Они его проглатывают с первого раза.

Облатка в сиропе!

Появляется беременная женщина. Живот сделан из картона. Папа видит, что у нее гипсовая рука. Он берет топор и разбивает конечность на тысячи осколков. Киркой папа вскрывает женщине живот (я должен следить, чтобы он ее не поранил на самом деле).

Священник запускает руки во взломанный живот и достает оттуда электрические лампочки. Женщина кричит, словно рожает. Она поднимается, достает из живота каучукового младенца и ударяет им папу в грудь. Кукла падает на пол. Женщина удаляется. Я поднимаю ребенка. Разрезаю ему скальпелем живот и достаю живую рыбу, она бьется в агонии. Музыка замолкает. Соло на ударных.

Рыба продолжает мучиться. Ударник потрясает бутылками с шампанским, пока они не взрываются.

Пена заливает сцену, от этого у папы начинается приступ эпилепсии. Рыба умирает. Ударник затихает. Я кидаю рыбу в публику. Присутствие смерти.

Все, за исключением меня, уходят со сцены.

Звучит еврейская музыка. Гимн, вызывающий страх. Время замедлилось.

Две громадные белые руки кидают мне коровью голову, весящую восемь килограммов. Ее белизна, влажность, глаза, голова…

Мои руки чувствуют ее холод. Я сам наполняюсь холодом и на секунду превращаюсь в коровью голову.

Я чувствую свое тело: труп в форме коровьей головы. Падаю на колени, хочу завыть, но не могу: у коровы закрыт рот. Я трогаю пальцами ее глаза. Мои пальцы скользят по мертвому глазному яблоку. Я не чувствую ничего, кроме того, что чувствует палец – спутник, вращающийся вокруг мертвой планеты. Я чувствую себя слепым, как голова коровы. Хочу видеть.

Я разжимаю голове челюсти. Вытаскиваю язык. Поворачиваю голову коровы с открытым ртом к полу, а свою, открыв рот, поднимаю.

Слышится вой, но этот звук издаю не я, а труп. Еще раз смотрю на публику. Она неподвижна, холодна, вся сделана из кожи мертвой коровы. Мы все – трупы. Бросаю голову в центр зала. Она становится центром нашего круга.

Входит раввин (это ему принадлежали белые руки, бросившие мне голову).

На нем черное пальто и черная шляпа, он носит белую бороду, как у Санта-Клауса. Ходит как Франкенштейн.

Раввин встает ногами на серебряный горшок. Достает из кожаного чемодана три бутылки молока и выливает их себе на шляпу.

Я трусь щекой о его щеку. У него белое лицо. Мы принимаем молочную ванну. Крещение.

Раввин берет меня за уши и страстно целует в губы, хватает меня за ягодицы. Поцелуй длится несколько минут. Мы дрожим, наэлектризованные. Кадиш.