Читать интересную книгу След голубого песца - Георгий Суфтин

5

Бумага ушла в епархиальное управление. Учитель был уведомлен об этом. Он знал, что ответ на неё будет один: вытурить мальчишку из школы. Но Корней Трофимович решил так: пока бумага идет туда да пока она ползет обратно, там, глядишь, и весна нагрянет. А мальчишка пусть учится. Сам же Ясовей после внушения сидел на уроках тише воды и ниже травы.

Весна в этот год выдалась ранняя, но затяжная. Днём солнышко грело вовсе не по-заполярному, снег таял, бежали ручьи. А ночью ударял мороз. Ребятам весной раздолье. Пользуясь ростепелью, они лепят из мокрого снега баб, строят крепости, наготовив горы снежков, устраивают целые баталии. Заморясь, сядут у амбара и загорланят частушку:

У Вильгельма ноги долги,Усы закрутилися.На евонном на носуВ атаку мы сходилися...

Ничего не поделаешь, отголоски германской войны докатывались и до далекого глухого Заполярья. В войну ребята играли охотно. А то изображали из себя рекрутов, гуляющих перед отправкой на фронт. Ясовей сидел в сторонке, не принимал в этих забавах участия. Он чувствовал себя взрослее однокоштников. Зато когда оголился лёд мельничного пруда, он чуть ли не первый показал, как славно с разбегу прокатиться по гладкому, выгибающемуся и потрескивающему под ногами льду. Что весенний лед не надежен и обманчив, это ребятам невдомёк. Они тешились власть.

— Кто дальше прокатится? Выходи!

Один за другим ребята взлетали на скользкую дорожку. Оказалось, что у Ясовея нет соперников. За ним держался только Филька Дуркин, да и тот, как ни пыжился, перегнать не мог. Филька горячился, сбросил с себя всё до рубахи, а Ясовей в неуклюжей малице, парусящей на ветру, все же оказывался впереди. Но Филька не думал сдаваться. Посоображав, он понял, в чем секрет противника.

«Ишь ты, хитер! — думал он. — Тобочишки-то у тебя выношены, на подошвах одна гладкая кожа, вот и несет тебя по льду. Но и я не лыком шит, всё равно перехитрю, утру нос».

Назавтра, став пораньше, Филька добыл из колодца ведро воды и наморозил на подошвы валенок корку льда. Ещё задолго до восхода он забарабанил в окно ночлежки.

— Эй! Кто хочет сразиться на пруду? Айда!

На лёд высыпали все ночлежники. Ясовей, уверенный в себе, улыбаясь, стоял у забереги.

— Начинай!

Филька вихрем взлетел на лёд. Ясовей вразвалку за ним. Что ему стоит перегнать соперника! Увы, на этот раз его ждал конфуз. Филькины валенки оказались легче ясовеевых тобоков. Не успели ребята ахнуть, Филька уж докатился до середины пруда. Ясовей отстал. Филька торжествовал победу. Остановясь, он повернулся лицом к отставшему сопернику, чтобы насмешливо махнуть ему рукой. И тут почувствовал, что ноги теряют опору, проваливаются.

Солнышко сделало свое дело. На середине пруда, как раз в том месте, докуда докатился Филька, старый лед разъело и образовалась полынья. Ночью её затянуло свежим ледком. Но он был тонок, слаб, не выдержал, и Филька, не успев крикнуть, пошел ко дну.

Ясовей сразу сообразил, что случилось. Не раздумывая, он плашмя упал на лёд. Широкая малица затормозила движение. Парня не донесло до полыньи, в которой барахтался, захлёбываясь, Филька.

— Погоди, не утопай, Филька! — крикнул Ясовей, скинул с себя малицу и, подталкивая её перед собой, стал двигаться к полынье.

— Держись за рукав! За рукав хватайся...

Филька уцепился за малицу. Ясовей тянул его, напрягая силы. Лёд хрустел и оседал. Испуганные ребята стояли на берегу, кричали, беспомощно махали руками. Кто-то догадался притащить доску. Её кинули на лёд и сразу же нашелся смельчак, поползший по ней к утопающему. С противоположной стороны подбросили две жерди. И по ним тоже кто-то полз к полынье. Когда Фильку вытащили, он был без памяти. Куртка на нем сразу же заколела от мороза. Появились взрослые, заголосили женщины. Фильку на санках увезли домой.

И только тогда все увидели Ясовея. Он стоял и дрожал, недоуменно озираясь по сторонам. Его ветхая рубаха была разорвана. Сквозь дыры просвечивало посиневшее тело. Малица его утонула в полынье, её затянуло под лед.

— Заколеешь, парень. Ступай в ночлежку.

— Ишь шалопутный, каку игрушку выдумал, в полынью кататься...

— Он Фильку спасал, сам чуть не утоп.

— Спасал он, знаем мы... Зря что ли батюшка-то про него сказывал — кощунственник...

— И чего его из школы не прогонят?

— Прогонят ужо, Дуркин-то про него бумагу в епархию направил...

— Эх вы, нечто бы спасибо сказать парню да пожалеть его, так вы ещё его же и шпыняете... Люди тоже! Иди-ко, милый, я тебя обогрею в избе, чайку горяченького дам... А то зачахнешь, долго ли до беды...

Жалостливая старушка натянула на плечи Ясовею свою кацавейку и за руку, как маленького, повела к кособокой избёнке.

6

Печора, мутная, рассерженная, ломала лед и с натугой, с кряхтеньем, с тяжелыми вздохами уносила его к океану. Берега оголились, леса зазеленели. Цепочки гусей в подоблачной выси, оглашая речные просторы торжествующим гоготом, тянулись на север. Вырытые в береговых откосах печурки зачадили смоляным дымом — у рыбаков началась страдная пора, надо конопатить, заливать пеком борта лодей, карбасов, шняк. И будто учуяв этот животворный смолистый дух, старое село стряхнуло зимнее пуховое одеяло, ожило, замигало солнышку подслеповатыми оконцами, заголосило песнями, ребячьими криками, густым мычаньем коров, почуявших приближение воли.

Ясовей рано поутру выбегает на берег, подставляя студеному ветру распахнутую грудь, смотрит с тоской на плывущие льдины. Теснясь, перегоняя друг друга, они стремятся туда, где вольные печорские воды разливаются среди тундр широкими рукавами — «шарами». Может, там, у Пустозёрска, у Тельвиски либо у Андега стоит на едоме родительский чум. Сидит Хосей на берегу, глаз не спускает с реки — ждет сына. Выглядывает из чума мать, щурится от яркого весеннего света, кашляет от сырого тумана, прислушивается к глухим звукам ледохода. Похоже, скрипит уключина, будто стукнуло весло о борт лодки, чу, шуршит песок под лодочным днищем... Уж не Ясовей ли, не сын ли приехал? «Отец, слышишь! Что же ты не поможешь парню-то вытянуть на берег лодку?..»

И так хочется Ясовею в тундру, так хочется, — нет покою.

Идет Ясовей в боковушку, где ютятся бородачи, стоит у порога.

— Ты что-то тих очень, Ясовей, скромен. Не смеешь от двери шагу шагнуть? Да и хмур отчего-то. Какой ты там интересный сучок на полу нашел? Глаз не оторвешь.

— Я не сучок нашел, — отвечает, глядя в пол, Ясовей. — На что мне сучок? В тундру поеду. Вот...

Бородачи понимают парня, они молча переглядываются. А он продолжал искать щели на полу, не смея поднять глаз на своих покровителей. Как же, они его пригрели, накормили, в школу пристроили, столько добра сделали, а он от них хочет удрать. Хорошо ли это! А?

— Что ж, дружище, если тебе так в тундру захотелось, поможем тебе. Не горюй, увидишь своих оленей, наживешься в чуме.

Ясовея будто подбросило, он рывком подбежал к столу, заговорил быстро и без остановки.

— Приеду в тундру — вас не забуду. Спасибо вам скажу. Отца, мать найду, помогу старикам жить. Не дам Обрядникову больше возить их по далеким городам. Чум починим, пушнину промышлять будем, оленей, может, заведем...

Бородачи улыбаются, слушая бессвязные, но радостные слова. Садят парня за стол, угощают как всякий раз, когда он приходит.

— Счастливо тебе, Ясовей. Добирайся до тундры, найди родителей. Ты уж теперь немножко грамотный, так дальше учись, не бросай. Кто знает, может, придет пора, грамота очень тебе потребуется. А в случае, если трудно будет, обращайся к нам. Поможем чем сумеем.

Как только первая рыбацкая лодка пошла вниз, Ясовей сел в греби и до самого Пылемца не выпускал весла из рук, разве что только на ночлег. Выйдя на берег, он опьянел от запаха луговых трав, от ветров со всех четырех сторон, от солнечного сияния над безбрежными просторами тундры, о которой так грустилось на чужбине.

— Огей!

На бугре, как раз против солнца, стоял чум. Казалось, веселый солнечный шар поддерживается концами шестов, торчащими веером над вершиной чума. Ясовей даже забыл попрощаться со своими спутниками, со всех ног кинулся на бугор.

— Ань здорово!

— Здорово, здорово.

У раскрытого выхода из чума стояла старуха в бурой выношенной панице. Она смотрела на незнакомого парня, закутанного в ветхую кацавейку, равнодушными глазами и сказала сухо, будто не к нему и обращаясь:

— В чуме никого нет.

— Ты, бабушка, не узнала меня? Ясовей я, сын Хосея...

— Вот ныне-то узнала. Помню, что Ясовеем звали. Слышала в Андеге, люди говорили: уморил купец Обрядников и Тахаву и Хосея на чужой стороне. А чум взял себе. И олешков взял, сколько было. Тебе-то что-нибудь дал ли?

Старуха говорила и говорила. А Ясовей стоял, не двигаясь, слушал и не слушал, смотрел за реку, в синеющую даль, и ничего не видел...

— Ты уж большой стал, парень, — продолжала старуха, — вымахал, ишь ты, до мокодана, поди, рукой достанешь. Где живешь-то?