Читать интересную книгу Небеса - Анна Матвеева

Нежность в глазах Кабановича я замечала редко — она была адресована совсем иной даме. Когда он гладил свою «восьмерку» по крупу, когда прислушивался — будто кардиолог! — к шуму двигателя, когда полировал фланелькой внутренности салона, я искренне желала поменяться местами с машиной, и пусть даже вместо ног у меня были бы колеса, зато нежность в глазах Кабановича отражалась бы в коротко вспыхивающих бликах света моих фар… Не было большего доверия к людям у Кабановича, чем пустить в свою машину постороннего человека, и мне приходилось радостно нести груз этого доверия с самого первого дня, сплетшего наши жизни в венок. Ни разу после достопамятной однорублевой поездки в университет Кабанович не грешил частным извозом.

Нашим главным развлечением стали те самые поездки за город — и ежедневное окончание работы Кабановича в любую погоду отмечалось выездом по Главному тракту, мимо поста ГАИ, мимо одноногой таблички с перечеркнутой надписью «Николаевск»… Возлюбленный трудился охранником в коммерческом банке-пионере, и порою мы не успевали уехать из города засветло. Бессмысленные поездки к озерам и поселкам становились еще бессмысленнее из-за одинаковой картины, припечатавшейся к моему окну: это был «черный квадрат», ведь озера и поселки не освещались, и только фары встречной машины на время разбавляли коленкор. Кабанович молчал и добавлял скорости, мы оба курили в окна, открытые ровно наполовину — стряхнутый пепел однажды вернулся обратно и прожег в панели небольшую черную дырочку: Кабанович едва не покончил с собой, увидев это. Он мог бы покончить и со мной — но это была его сигарета.

В те дни я начала очень много курить, мы с Эммой уговаривали пачку за вечер, и потом она играла мне из «Карнавала». Кабанович требовал прекратить безобразие, потому что Шуман мешал ему смотреть видик. Почуяв запах истерики, Эмма Борисовна на глазах превращалась в маленькую коричневую лягушку. Она и боялась Кабановича, и восхищалась им, возлагая на кухонный стол ежедневные съедобные жертвы — как суровому северному божеству. Сын разговаривал с ней жестко, за обеды не благодарил и довольно часто называл мать старой сукой. Тогда Эмма плакала и ложилась на диван, подогнув худенькие, как у фламинго, ножки, а я чувствовала, что однажды до смерти задохнусь в их старой квартирке, до каркасов пропитавшейся табачным дымом. Задыхалась, но не могла покинуть этот однокомнатный ад, эту одноактную кому…

У Кабановича случались приступы отчаяния: лицо словно бы раскалывалось на сотни маленьких кусочков, взгляд смазывался, и я не узнавала своего возлюбленного сожителя — крепко сжимая мои колени руками, он умолял не оставлять его, даже когда любовь затреплется от времени. Я не думала оставлять его, но эти редкие — и по регулярности исполнения, и по изощренности постановки — сцены как будто предвосхищали неотвратимость нашего расставания.

Я не уходила от Кабановича, но в то самое время начала приходить в парк.

* * *

Темная громада сбившихся деревьев единственная угадывалась сквозь мутные окна Кабановичей: парк накрепко прирос к боку Сретенской церкви, в которую я порой заглядывала. Долгое время Сретенка пробыла Дворцом пионеров, в красноперое галстучное мельтешение которых вписывался и мой нейлоновый треугольник, с опаленными утюгом концами. Год или два я методично посещала клуб любителей сказки, открытый во имя пионеров на первом этаже дворца, храма искусств и теперь уже просто — храма. Сейчас я приходила в Сретенку, как в дом моего детства, узнавая и угадывая за полукруглыми окнами все те же выбеленные снегом или присыпанные высохшими листьями картинки, что однажды открылись мне, и я листала их в памяти, словно страницы много раз читанной, любимой книги. Белая ротонда. Раздвоенное тело тополя. Аллеи, бегущие к озерцу, из плоской чаши которого пили окрестные собаки. Лучше всего у Сретенки было в изначалье осени: заросший деревьями парк, в уголках которого можно отыскать расчлененные скульптуры сталинского «югендштиле» — все эти жалкие постаменты с ногами спортсменок и атлетов, безголовые фигуры с неизбежно выцарапанным словом, в сентябре сдавался на милость золотых и коричневых листьев, которые шуршали под ногами громко, как под метлой дворника… Воздух был ледяным, и я вбегала в церковь — погреться чужим теплом и заново обретенными воспоминаниями.

В сердцевине храме текла другая жизнь: она не касалась меня и не мешала вылавливать из памяти серебристых рыбок детства. Впрочем, я тоже старалась не отягощать собою здешние ритуалы, поймав же внимательный и грозный взгляд священника, я чувствовала стыд за свое отрешенное бездействие. Я уходила прочь, шла по аллее, покуда мне не встречалось подходящее дерево: сосна или береза, не важно, лишь бы гладкая и на обхват моих рук. Я обнимала дерево, словно самого любимого человека, и стояла подолгу, слушая, как течет под корой тихая жизнь. Наверное, глазами прохожих мы с деревом гляделись смешно, но я смотрела не на прохожих, а в небеса.

Небеса, купола церкви и облака, прозрачные, как белая бумага на просвет… Эти минуты возвращали мне детскую тоску о Боге, укрытую в ежедневной суете, как та моя иконка — среди прожелтевших страниц.

По окончании университета мне достался вполне приличный диплом, хоть и отличался он цветом от Сашенькиного, самодовольно-багряного. Родители поздравили меня каждый по-своему: мама подарила золотые сережки с корундами (в таких щеголяли продавщицы из огуречных отделов), а папа… Папа сообщил, что развод, под черным знаменем которого мы прожили последние пять лет, наконец случился и теперь освобожденный от нашего семейства папа уезжает в город Краснокозельск. Там, в Краснокозельске, начнется новая папина жизнь — с чудесной женщиной по имени Лариса Семеновна. Папа не сомневался, что мы с сестрой полюбим эту самую Семеновну, будто родную мать. К счастью, мама не слышала этих слов, затеяв ожесточенную стирку в ванной. Сашенька закричала, как будто папа ее укусил, а я, убрав сережки и никому не нужный диплом в сумку, побрела к Кабановичам.

Дверь открыла Эмма Борисовна и тут же юркнула в сторону, прикрывая лицо ладонью. Освещение у них в прихожей было довольно щедрым, и я успела заметить, что на щеке старушки расцвел свежей розой синяк. Кабанович, скособочившись от усердия, рвал из пианино клавиши. Люди, не пытавшиеся сделать подобное, не смогут оценить бесспорной сложности мероприятия, но мой возлюбленный блестяще справлялся с задачей: груда искореженных, бледно-желтых, как чесночные дольки, клавишных зубов страшной кучей лежала у ног Кабановича. Эмма Борисовна интеллигентно уговаривала сына пощадить коллекционный «Мюльбах» из выдержанного дерева, уговаривала, пока не сорвалась рыданиями. Тогда Кабанович перевел взгляд на меня, стоящую бок о бок с матерью, и странно сощурился, словно готовясь к выстрелу. Всё случилось очень быстро, будто крупная птица резко рассекла крылом воздух и, кажется, ударила меня по лицу — ударила сильно, потому что дальше я уже ничего не помнила.

Глава 6. Партия

С утра расписанием обещалась сдвоенная лекция по античке, но Артем, минуту промучившись совестью, решил прогулять — слишком многое хотелось обдумать. Кроме того, он еще с детства расчудесно помнил как богов, так и героев, и за экзамен можно было не переживать.

День был едва ли не лучший во всем году, в Николаевске редко и ненадолго задерживалась такая погода — солнечный сентябрь, высокие пирамиды листьев на обочинах покорно дожидаются спички, и на ходу хочется расстегнуть пальто… Мимо старых «немецких» домов, заглядывая в непривычно вытянутые кверху окна и встретившись взглядом с хозяйкой одного из этих окон (коротко стриженная бабулька с лихо прикушенной папиросой держала за ноги обмякшую куриную тушку), мимо бетонной стены, испещренной разномастными надписями, мимо слипшихся в одну большую серую кучу гаражей и взметнувшейся кверху стайки воробушков — мелких, точно сухарики, Артем медленно поднимался к Сретенской церкви, пытаясь убедить себя в том, что он всего лишь гуляет — и точка.

На перекрестке Артем едва не столкнулся с Батыром — тот широко шагал на красный светофор, не слыша возмущенных водительских сигналов; впрочем, водителям следовало воздержаться от негодования — ведь рядом с нарушителем шла девушка Жанар, покинувшая целую Алма-Ату ради учения в Николаевске. Первые месяцы Жанар тоже проживала в общаге, но довольно быстро мигрировала в съемную квартиру. Батыр царапнул Артема фирменным хитрым взглядом и, не здороваясь, тут же отвел глаза, Жанар и вовсе глядела под ноги, не замечая ничего и никого вокруг. Артем был рад, что удалось так безболезненно разминуться с этим восточным романсом.

Он вошел в парк, присоседившийся к церкви, белая громада которой нависала над пожелтевшими кронами. Артем старался не смотреть в ту сторону, упрямо целился в самое сердце парка. Листья плавали маленькими лодками в пруду или спускались на землю медленными парашютами. Девушка с болезненно-бледным личиком стояла, накрепко прижавшись к березе, — Артем сначала хотел спросить, что случилось, но глаза у девушки были закрыты, и он сглотнул вопрос вместе с резко налетевшим порывом ветра. Поначалу прикидываясь тихоней, ветер с каждой минутой вел себя все нахальнее — в парке становилось так холодно и бесприютно, словно бы погода взяла на себя сложное решение. Быстро возвращаясь прежней дорожкой, Артем машинально взглянул на осиротевшую березу: дерево зябко тряслось всеми веточками, но девушки уже не было. Парк резко пустел — тоненькая струйка людей выливалась через главные ворота, и только Артем шагал в противоположном направлении, взбираясь наверх, к белым стенам.