тебя привесть... Скажи-ка, мил человек, а давно ль ты в волколака превратился? Уж не злая ли Баба Яга костяная нога тебя колдовством одолела.
Изумленно Василий на нее посмотрел.
— А откуда проведала то? — полушепотом спросил он ее.
— Так в каждой книжице сказочной о том у нас прописано было, — ответила Катя. — Классика жанра, и все такое. Борьба бобра с ужом. То есть, я хотела сказать — добра со злом. Злые — Кощеи, Змеи Горынычи поганыя, Соловьи-Разбойники, да бабки Ежки. Добрые — Иван-Царевичи, да Елены Прекрасные. Вот только кузнецов-оборотней в книжках не было. Но додумать о том, кто околдовать мог — дело не хитрое. Как вышло то?
Перевернулся на бок Василий, голову рукою подпер, и начал историю изглагать.
Ну, тут Кате более-менее все понятно стало. Шел по лесу, споткнулся, поскользнулся на рыжике осклизлом, упал, закрытый перелом, очнулся — гипс. То есть — волк. Баба Яга неподалеку случилась, увидала доброго молодца, хотела в избушку на курьих ножках затащить, да употребить на ужин — сил поднять не хватило. «Так не доставайся же ты никому!» — злобная старушка решила. В пень нож воткнула, вокруг поплясала, мантры колдовские на все лады пропела, скороговорки проговорила, пословицы пересложила — получите распишитесь, приходи кума любоваться. Кузнец Василий. Волколак-перевертыш. Девки добрые за версту обходят. Единственная зазноба — у Кощея в темнице чахнет. И перспектив на жизнь дальнейшую — никаких.
Завечерело в лесу. Холодно стало. Прикорнула Катенька к плечу кузнечному, широкому, спокойной ночи ему пожелала, да и заснула сном праведным. Утро вечера мудренее.
Почувствовала, что снова обнял ее Василий, к себе прижал, не стала вырываться, противится. Очень уж горяча волчья кровь ночью осенней. Тепло девице, уютно в объятиях крепких. Так и спала бы и ночь, и утро и дня часть большую.
Но разбудил ее на заре Василий, чай пить. В котелке Катином походном, титановом, воду ключевую вскипятили, кипрея сушеного заварили с листом земляничным поздним. Вкусен чай. И бодрит лучше всякого кофию и сил прибавляет.
Собрались в путь дорогу. Посмотрел Василий на небо, обеспокоился. Тучи на горизонте сгущаются, ливень надвигается проливной.
— Не успеем добраться пешими до дому, — сказал Василий, вокруг пня заходив осинового. — Ты уж не бойся меня, на себе домчу, главное держись крепче, и чувств не лишайся.
Не успела ответить Катенька, как трижды перепрыгнул кузнец пень осиновый, перекувырнулся три раза, и оземь ударился. Глядь — а вместо Василия — волк вчерашний. Здоровый, черный, лохматый, клыки белые, глаза желтые, немигающие.
— Садись верхом, девица, — говорит ей волк человеческим голосом, — за шерсть держись крепче.
Похлопала Катя глазками с превращения для понимания запредельного, уселась осторожненько — ноги до земли не достают. Высоко сидеть, страшно.
Вцепилась в шерсть мохнатую, чуть «Но!» не вскрикнула.
Да и без того волколак с места ринулся.
Уж всякого в жизни навидалась-пережила Катенька. И гонки на квадроциклах, и мотокросс, любила мотоциклы, чего там, и даже конный выезд... Но на волках не приходилось еще.
Понесся Василий-волк скачками саженными, поступью пружинистой, мягко под тело Катюхино подстраиваясь. Не несется — летит, едва лапами земли касаясь. Вокруг березы мелькают, елки разбегаются, сосны... Страшно до чертиков. А вдруг в поворот не впишется? И точно — бац! Как сглазила!
Осадил Василий так, что кубарем покатилась бы, если б зубами за штаны не успел схватить. Только ойкнула, раненным местом о землю грянув. Глядь — стоит перед ними Леший. Платком лоб утирает.
Поздоровались.
Катя ему с укоризной — «Обещали же, дяденька Леший, не путать меня по лесу, если тайну магнитную выдам! А я тут кругами вчера ходила, чуть волчачьех стае на ужин не поспела!»
Насупился Леший, говорит, что напраслину на него Катерина возлагает, не водил он ее кругами, а камень небесный Василию к кузне перетаскивал, вот и сбилась стрелка компасная. Так что все по договоренности, получите — распишитесь, Василий Батькович, кузнец-волколак. И бегите быстрее до дому — вот-вот небеса разверзнутся.
Глава 10
С опаской оседлала Катерина Василия. После падения больнючего еще страшнее скакать на волке стало. Тот, боясь под дождь попасть, не разбирая дороги к дому кинулся. В четверть часа доскакал. А потом еще четверть часа бабка Ефросинья Катю ссаживала, да пальцы намертво скрюченные разгибала. Но ничего, успели до первой молнии, в камень небесный шарахнувшей. Сели чаевничать.
Сынка Соловья Одихмантьевича из хлева доставили. Бабка настойки ему насильно в рот влила. Черемуховой шепелявки. От нее скулы сводит, язык немеет, и губы не слушаются. Свисти — не свисти, одно шипение получается.
Сидит барчук угрюмый в углу, волчонком исподлобья поглядывает, нож на боку по своеобычию нашаривает. Шалишь, друг сердечный, нет больше у тебя ни свиста, ни ножика кривого, каменьями украшенного. Спасибо скажи, что руки развязали, шаровары узорчатые оставили с кафтанчиком. Да к столу посадили, чаю налили, баранку выдали.
— Куда его, злодея горемычного девать станешь? — прошамкала Ефросинья, баранку в чае размачивая. — Городским отвезешь, чтобы суд учинили, да повесили на воротах, или отцу его выкуп назначишь?
Услышал Соловьиныч, что отцу отдавать собираются, вскочил, руками замахал.
— Только ату не отдавай, лучша твоя моя в город вези, на воротах моя висеть будет, все легче, чем с живой кожа на ремень ата резать будет!
— Это за что же такую дикость с тобой отец совершать станет? — изумился Василий.
— Моя уйти из гаилэ-семья! — горячо зашепелявил отпрыск семьи Соловьиной Разбойничей. — Жениться моя шибко не хотел!
— Жениться? — присвистнул Василий. — Да у тебя женилка, чай не выросла! Жениться ему!
Побагровел гордый барчук. Напыжился.
— Моя знатный рода! — слюной сквозь губы непослушные брызжет. — Моя ату-отец за меня род твой на свист возьмет...
И сразу леща крепкого от Кати словил.
— Ты мне тут не это, знатного рода сын! Сейчас возьмем, да отправим в гаилэ-семью, порежет папашка тебя на ремешки! — веско сказала она, недобро глазами сверкая.
Притих пацаненок. Задумался над горячностью своею. В чашку носом уткнулся. Едва не плачет.
— Ты пошто, сказывай, душа Соловьиная, народ на дорогах изводишь? — надвинулся на него Василий. — Леший поведал, лютуешь, чище папашки своего!
Совсем сник постреленок. Лицо руками прикрыл, да в рев!
Переглянулись сидящие, ничего понять не могут. Какой же это Соловей-разбойник, если на слезу с вопроса исходит?
— Та не изводить моя никого!!!!