запада спасут Бельгию. Но пока… временно…
Клод Мишо сидел с минуту, опустив голову, что-то соображая. Взгляд его, устремленный куда-то вбок, был почти безумный.
Бургомистру сделалось жутко. Он вспомнил рассказы о странностях Клода Мишо — странностях, граничивших иногда с ненормальностью.
Укротитель быстро поднял голову и, откинув назад седую гриву седых волос, молвил:
— Господин бургомистр, у меня к вам большая, большая просьба…
— Я к вашим услугам, Мишо. И если могу чем-нибудь…
— Это — сущие пустяки, господин бургомистр… Прикажите выдать мне полную обмундировку для дюжины германских солдат, конфискованную на чердаке… Полную!.. Мундиры, панталоны, каски…
— Зачем вам все это, Мишо?..
— Необходимо, господин бургомистр, уверяю вас.
"Да это действительно какой-то чудак", — мелькнуло у бургомистра.
— Ладно, милый Мишо. Я исполню вашу просьбу, не допытываясь никаких объяснений. Я лично знаю вас около десяти лет. Один только вопрос… Ведь это должно послужить во вред немцам, не правда ли?..
— Можно ли сомневаться, господин бургомистр! Конечно, во вред! Будь они прокляты все! Да разразится над их головами погибель!..
— Вы можете получить просимое в любое время.
— Благодарю вас, господин бургомистр, от всего сердца! Сегодня же пришлю моего помощника. Он свезет…
"Чудак-человек! Чудак"! — подумал, качая головой, бургомистр, и уйдя целиком в лежащие перед ним бумаги, тотчас же забыл про Клода Мишо.
2
Это было назад тому много лет. Тогда Клода Мишо никто не знал. Знали стяжавшего себе легендарную известность Антонио ди-Кастро. Этот псевдоним звучал красивей, чем Клод Мишо. Молодой, богатырски сложенный красавец, Антонио ди-Кастро работал с труппою хищников своих во всех выдающихся цирках Европы, Америки, северной Африки. Ему везло. Все его выступления сопровождались успехом и горстями золота, которое он расшвыривал не считая. Безумно дерзкий со своей звериною труппой, Антонио ди-Кастро неоднократно подвергался нападению тигров, львов и пантер. Он отлеживался, несокрушимое здоровье, в конце концов, брало свое, заживали и затягивались глубокие следы когтей и страшных царапин… И Антонио ди-Кастро вновь появлялся, играя со смертью на глазах многолюдной толпы, то замирающей, как один человек, то бешено ему рукоплещущей.
Это не жизнь была, а сплошной феерический праздник, хотя и балансирующий на краю какой-то страшной бездны… Но в этой вечной опасности, в этих нервных встрясках — в этом и есть настоящая красота переживаний.
Знаменитый бельгийский укротитель, прятавшийся благозвучности ради под итало-испанским псевдонимом, Антонио ди-Кастро, этот кумир женщин, влюбился сам, наконец, чистым и бережным чувством в хрупкую, грациозную балетную танцовщицу, выступавшую в феерии в том самом цирке, куда приглашен был на весь зимний сезон укротитель. Но эту любовь растоптал грубо, отвратительно соперник его, партерный гимнаст Ганс Мейер, немец из Ганновера. Этот Мейер конфектно-смазливый циркач — усы стрелкою и напомаженные волосы с боковым пробором и капулем[7] — увлек юную танцовщицу. И вовсе не потому, чтобы она ему нравилась, а желая насолить укротителю…
"Ты — модная знаменитость, имеешь такой успех, тебя рекламируют аршинными буквами, так вот — получи!.."
Партерный гимнаст сманил девушку, уехал с нею и вскоре выгнал бедняжку, когда она готовилась сделаться матерью… Несчастная отравилась.
Антонио ди-Кастро носился по всей Европе, гоняясь за человеком, похитившим его счастье. Нагнал он его в Барселоне.
Ганс Мейер гримировался в уборной перед выходом, гримировался так, словно это был не акробат, а актер. Подводил глаза, румянил щеки. Распахивается дверь, и стремительно входит ди-Кастро, бледный, горящий весь. Тотчас же закрыл дверь на крючок. Этот визит не сулил ничего хорошего… Ганс Мейер, ошеломленный, побелевший сквозь румяна, лепетал срывающимся голосом:
— Позвольте… Сейчас мой выход… На каком основании!..
— Успеешь! А пока выбирай — любой из них!..
И Антонио ди-Кастро протянул партерному гимнасту две испанских навахи.
— Что это?.. Я ничего не понимаю… — бормотал Ганс Мейер.
— Сейчас поймешь! Один из нас останется здесь в этой уборной. Начинаем!..
Но немец вовсе не хотел "начинать". Бросился к дверям:
— Помогите!..
Поведение трусливого подлеца возмутило Клода Мишо. Острой, как бритва, навахою он полоснул партерного гимнаста по горлу… Суд приговорил убийцу к десяти годам каторги. Клод Мишо был сослан в Це-уту, где в течение десяти лет волочил за собою ядро, прикованное цепью к ноге. Отбыв наказание, состарившись, с поседевшей головою, разоренный, нищий, возвратился Мишо на родину. В Антверпене ему удалось пристроиться в зоологический сад на скромную должность чего-то среднего между надсмотрщиком за дикими зверями и укротителем. Вся жгуче выстраданная катастрофа не могла не оставить следов. Это выражалось в кое-каких странностях, в прямо болезненной привязанности Мишо к своим хищникам и в такой же болезненной ненависти к германскому племени и всему германскому.
Особенным благоволением старого укротителя пользовались жившие в одной клетке берберийские лев и львица, Сарданапал и Зарема. Он проводил с ними целые часы. И эти царь и царица пустыни были покорны и послушны ему, как ручные котята. Сарданапал и Зарема ластились, шаршавым, влажным языком своим лизали ему руки. Сарданапал, взиравший из своей клетки на все и на вся с поистине царственновеликолепным презрением, отражавшимся и в чертах громадной косматой головы, и в желтых сузившихся зрачках, на одного Клода Мишо смотрел с умной, почти человеческой ласкою.
Мишо подолгу разговаривал со своими любимцами. Лев и львица по-своему понимали его. Он угадывал их сочувствие и тому, что его первая и единственная любовь была так низко и гнусно поругана, и тому, что десять лет каторги были сплошным кошмаром, и тому, что уцелевший остаток разбитой, надломленной жизни одинок, угрюм и не согрет никакой другою, кроме их звериной, привязанностью…
Вся многочисленная прислуга зоологического сада, сторожа и надсмотрщики решили, что укротитель, у которого и без того "не все дома", теперь окончательно помешался. Ранним утром, когда весеннее солнце вставало где-то далеко за роскошным каменным городом и, проснувшееся, рдело розоватыми огоньками на острых верхушках кафедрального собора, когда в зоологическом саду не было еще ни души и сторожа в форменных кепи подметали дорожки, человек, называвшийся прежде Антонио ди-Кастро, входил в львиную клетку, таща за собою набитое соломою чучело германского солдата. Гигантская кукла с разрисованным лицом, в каске с императорским орлом, в синем однобортном мундире и в черных штанах с красным кантом прислонялась к стене.
Клод Мишо — и Сарданапал, и Зарема понимали его язык — нашептывал им что-то, гладил их головы, как гладят комнатных собак, и указывал на куклу германского солдата. Лев и львица, спружинившись гибким мощным телом своим, одним прыжком через всю клетку кидались на куклу и начинали ее терзать. Откатывалась прочь твердая каска, сплющенная ударом лапы; мундир, штаны — все это летело