Читать интересную книгу Прошлое — чужая земля - Джанрико Карофильо

Он замолчал. Выдержал паузу и добавил:

— Кстати, нераскрытое дело об изнасилованиях было бы далеко не лучшим началом и для твоей карьеры тоже, мой дорогой Кити. Запомни это.

Мой дорогой Кити.

Он сделал вид, что не заметил последнего замечания.

— Господин полковник! Я думаю, нам надо проконсультироваться с психологом. Я имею в виду, с экспертом по криминалистике, который поможет нам составить психологический портрет насильника. Я читал, что так делают в ФБР…

Полковник перебил его. Теперь его голос звучал еще выше, визгливее и противнее.

— Что ты несешь? Какой еще психологический портрет? Кити, настоящие преступники не имеют к этим американским штучкам никакого отношения. Расследования проводятся с помощью осведомителей! Осведомителей, слежки, контроля территории. Я требую, чтобы все наши сотрудники связались с осведомителями и оказали на них давление. По ночам на улицах должны работать патрули в штатском. Мы обязаны схватить этого маньяка раньше полиции! Возьми своих лучших людей и работайте только над этим делом! А на ФБР и ЦРУ иди смотреть в кино. Ясно?

Разумеется, ему было ясно. Полковник, несмотря на свое высокое звание, не провел ни одного успешного расследования. Карьеру он делал в уютных министерских кабинетах, куда его устроили по блату после того, как он командовал батальоном в военной школе.

Лекция по технике сыска была окончена. Полковник милостиво позволил Кити удалиться, махнув ему рукой жестом, каким отсылают слугу.

На протяжении многих лет точно так же на глазах у Кити поступал с подчиненными его отец. Ему хорошо помнилось, какое выражение презрительного высокомерия принимало тогда его лицо.

Кити встал, сделал три шага назад и пристукнул каблуками.

Повернулся и вышел вон.

Глава 3

Еще одна такая ночь.

Сценарий повторялся без изменений. Кити почти сразу проваливался в глубокий и тяжелый сон, но через два часа просыпался от головной боли. Боль возникала между виском и глазом: иногда с правой стороны, иногда с левой. Некоторое время он продолжал плыть в полудреме, пока боль не будила его окончательно. Каждый раз он надеялся, что голова пройдет сама собой и он опять спокойно заснет. Но она не проходила никогда.

Так было и в ту ночь. Через несколько минут он встал и с пульсирующим виском пошел накапать себе сорок капель новалгина, молясь, чтобы лекарство подействовало. Оно помогало не всегда. Иной раз мука продолжалась три-четыре, а то и пять часов. Из глаза текли слезы, в голове стучал беспощадный молоток, и в его ритмичном стуке звучали глухие барабаны безумия.

Он с трудом проглотил горькую жидкость. Затем поставил первый диск ноктюрнов, удостоверился, что звук на минимуме, и сел в кресло, завернувшись в халат. Он сидел в темноте, потому что свет при головной боли страшнее шума.

Как только началась музыка, он свернулся клубком. Много лет назад этот ноктюрн играла его мать. В других домах, таких же холодных и пустынных. Он слушал ее, замерев, как застыл и сейчас. Несколько минут он чувствовал себя в безопасности.

Игра Рубинштейна была прозрачна, как хрусталь. Музыка наполняла комнату образами освещенной лунным светом поляны, семейных тайн, тихих и укромных уголков, чарующих запахов, обещаний и ностальгии.

В ту ночь лекарство помогло.

Ближе к середине ночи он заснул.

Снова утро. Снова пора на работу. То же здание, тот же маршрут: кабинет, оперативный отдел, офицерская столовая. И наоборот.

Он арендовал квартиру с некоторым набором мебели, к которой добавил немного своих вещей: музыкальный центр, диски, книги, кое-что еще.

Рядом с дверью висело уродливое зеркало в человеческий рост. Типичная казенщина.

Перед уходом он оглядел себя. С тех пор как он приехал в Бари, его все чаще подмывало повторить то, что он проделывал лет в пятнадцать-шестнадцать, — то, что, как он еще недавно думал, навсегда похоронено в далеких лабиринтах отрочества, проведенного в военном пансионе.

Он смотрел в зеркало, изучал свой внешний вид, одежду — брюки, пиджак, рубашка, галстук — и испытывал одно желание — расколошматить все это. И отражение, и то, что оно отражало. Он чувствовал, как в нем закипает холодная злость к равнодушной зеркальной поверхности, но главное — к запечатленному на ней образу, который не имел ничего общего с его внутренним миром. Осколки, фрагменты, запахи, раскаленные добела вулканические камни, тени, вспышки… Неожиданные крики. Пропасти, от одного взгляда в которые замирает сердце.

В то утро он испытал тот же импульс. Сильнейший.

Он хотел разбить зеркало.

Чтобы увидеть свое отражение в тысяче разлетевшихся осколков.

На то утро было намечено так называемое оперативное совещание с фельдфебелем и двумя бригадирами[7] — следственной группой, созданной по приказу полковника.

— Давайте подытожим то, что у нас есть, и попробуем нащупать какие-нибудь зацепки. С документами мы все прекрасно знакомы, и теперь каждый по очереди выскажет свое мнение и что, как ему кажется, объединяет эти пять случаев. Начинайте вы, Мартинелли.

Мартинелли был фельдфебелем старой закалки. Тридцать лет службы в борьбе с сицилийской и калабрийской мафией, красными бригадами и сардинскими бандами. Он родился недалеко от Бари и служил здесь в последние годы перед пенсией. Высокий, толстый и лысый мужчина, с руками, как ракетки для пинг-понга, — большими и жесткими. С тонким ртом и глазами-щелками.

Еще ни один преступник никогда не находил повода для радости, имея дело с Мартинелли.

Он подвинулся, стул скрипнул. Он выглядел каким-то недовольным. Мартинелли не нравилось выполнять приказы мальчишки из академии, вот в чем дело. Так подумал Кити, когда тот заговорил:

— Господин лейтенант, не знаю даже, что сказать. Все пять случаев зарегистрированы между Сан-Джироламо, кварталом Либерта́ и… хотя нет, подождите, один случай, которым занимается полиция, произошел в Каррасси. Не уверен, что это имеет значение.

Перед Кити лежал листок бумаги. Он записал то, что сказал Мартинелли. Делая эти пометки, он хотел одного — придать себе важности. Ему казалось, что вести совещание следует только так. Отвлеченно. Как пишут в книгах и еще больше показывают в кино. Возможно, идиот полковник прав, и его люди, гораздо более опытные, прекрасно это сознавали. Он постарался оттолкнуть от себя эту назойливую мысль.

— Что скажете, Пеллегрини?

Бригадир Пеллегрини — близорукий толстячок, дипломированный бухгалтер — не отличался решительностью действия, зато один из немногих умел обращаться с компьютером, ориентировался в канцелярской писанине и разбирался в банковских документах. За это его приняли на работу и держали в оперативном отделе.

— Я думаю, нужно покопаться в архиве. Проверить всех, кого задерживали за подобное паскудство в прошлом, проверить всех — одного за другим — и посмотреть, есть ли у них алиби на те вечера, когда были совершены изнасилования. Надо проверить, может, незадолго до первого случая кто-нибудь из них как раз вышел из тюрьмы. Тогда у нас хотя бы будет над чем работать. Эти свиньи неисправимы, тюрьма не отбивает у них охоту. Если их окажется слишком много, я поставлю компьютерную программу, мы заведем досье на каждого и потихоньку начнем уточнять и проверять данные. И вообще, никогда не знаешь, на что наткнешься в хорошем архиве…

Правильно. Эта гипотеза имела перед собой хоть какие-то перспективы, и Кити почувствовал облегчение.

— Кардинале, а вы? Какое мнение сложилось у вас?

Кардинале — небольшого роста, худощавый, с детским лицом — стал бригадиром раньше времени: один из редких для карабинера случаев продвижения за особые заслуги. Двумя годами раньше он во время увольнительной как раз находился в банке, когда туда ворвались грабители. Их было трое: один с помповым ружьем, двое других с пистолетами. Кардинале одного убил, а остальных арестовал. Реальность, слишком похожая на кино, включая убитого. Парню было всего девятнадцать, он в первый раз участвовал в ограблении. Кардинале был не намного старше, но его повысили до бригадира и вручили золотую медаль, какой обычно награждают посмертно.

Он считался чудаком. Поступил в университет на факультет естественных наук. Из-за этого коллеги смотрели на него недоверчиво, если не подозрительно. Говорил он мало, даже слишком мало, а порой казался просто грубым. У него были загадочные глаза, темные и подвижные.

— Я не знаю, господин лейтенант, — он выдержал паузу, как будто собирался что-то добавить. Как будто его «я не знаю» играло роль вступления к ясной и четкой информации, которую он собирался сообщить. Но он ничего больше не сказал.

Совещание продлилось еще несколько минут. Решили прорабатывать версию, предложенную Пеллегрини: достать дела насильников, проверить сроки тюремных заключений, изучить «почерк» преступлений, взять их фотографии либо сделать новые (если в деле их не найдется) и показывать на улицах поблизости от мест, где орудовал насильник.