средневековую даму с рыцарем.
Золотая бумага нашлась у Миши, и он, гордясь этим, принес ее и пожертвовал на общее дело без сожаления. Только, когда Алтуфьев начал вырезать из нее замысловатые фигуры, Мише показалось, что он делает это без надлежащей экономии и не бережет такого драгоценного материала, как золотая бумага. Но он только вздохнул, воздержался от каких-либо советов Алтуфьеву и побежал «помогать папе» в сарай.
Надя, разложив на полу скроенное из коленкора средневековое платье Веры, распределила с Алтуфьевым вырезанный им узор.
— Да нет же, это не так, — говорила она, — ведь это клин, тут ничего наклеить нельзя.
— А я говорю, что не будет морщить, — возражал Алтуфьев, но делал не по-своему, а так, как показывала Надя. — Вот что, — вдруг сообразил он, — хорошо бы на эту золотую бумагу пустить фольги кружками, как будто это драгоценные камни.
— У меня есть фольга! — сказала, подумав, Надя.
— Где?
— У меня в комнате. Пойдемте!
И они побежали в Надину комнату наверх, никем не остановленные.
Побежали они, думая об одном лишь — как хорошо было бы украсить золотую бумагу фольгой, и волнуясь, найдут ли они ее, или нет. Они искали вместе в той самой шкатулке, с вензелем «Н. Г.», про которую рассказывала Надя, руки их сталкивались несколько раз.
— Вот она! — наконец, обрадовавшись, сказала Надя, отыскав среди лоскутков маленький сверток, и захлопнула шкатулку.
Тут только, как будто удар упавшей крышки разбудил их, они опомнились. Они были одни, в комнате Нади. Жуткое, замирающее чувство схватило за сердце Алтуфьева, Надя же словно испуганно глянула на него, но потом ее личико прояснилось. Алтуфьеву захотелось сейчас вот тут умереть возле нее — такая она была прелесть, но он не умер, а, напротив, сердце его забилось сильнее, и он ощутил несказанный прилив жизни и радости.
Они ничего не сказали друг другу и побежали назад вниз, но Алтуфьеву точно сказал кто-то, что очень важное, неизбежное, радостное и счастливое было решено теперь. По крайней мере, иначе он не мог определить то, что он переживал.
Возвращался Алтуфьев опять поздно из Власьева и опять смотрел на звезды.
— Ты опять «не от мира сего»! — встретил его Нагельберг, расположившийся уже в гостиной, куда ему перенесли кровать. — Посмотри, как я у тебя тут устроился.
— Да, превосходно, — согласился Алтуфьев, направляясь к своему дивану и рассеянно оглядев комнату.
— Ну, что было во Власьеве? — спросил барон, видя, что приятель не способен еще ничего понимать, если оно не относилось к власьевскому миру.
— Все готово, то есть почти все готово! — сейчас же оживляясь, проговорил Алтуфьев. — То есть какой костюм будет у Веры Константиновны для картины с тобой! Прелесть!
— А обо мне спрашивали?
— Да, конечно, спрашивали.
На самом деле Алтуфьев не помнил хорошенько, кто и как спрашивал о бароне, но, вероятно, спрашивали.
— Ну, а Вассилидиан что?
«Вассилидианом» они стали звать между собой Веретенникова с первого же дня посещения Власьева.
— Он очень мил в общем. Он необычайно силен… сегодня такие показывал тур-де-форсы…
— Ужасно мне хочется подразнить его.
— Не советую. Ну, а у тебя что?
Барон, бывший, видимо, в отличном расположении духа, только и ждал этого вопроса.
— У меня, кажется, все отлично. Покупщик производит впечатление очень серьезное.
— А кто он?
— Рыбачевский.
— Не слыхал.
— Он долго за границей жил. По всем признакам — богатый человек. Покупка этого имения — его прихоть. Он о цене даже не говорил. У нас на словах все уже сговорено.
— Значит, ты рад?
— Очень.
— Ну и чудно! — Алтуфьев успел уже лечь, натянул на себя одеяло и повернулся на спину. — Чудно! — повторил он. — Правда, жить очень хорошо, барон?
Тот в ответ лишь усмехнулся:
— Ну, еще бы!
— Знаешь что, — сказал Алтуфьев, уставив взор на портрет, — у меня к тебе есть просьба.
— Ну?
— Не отдавай ты этого портрета, когда будешь продавать имение! Подари его мне!
Барон, сидевший у стола, где горели свечи, обернулся к приятелю.
— Не могу, — сказал он, — это слишком дорого.
— То есть как дорого? Тогда продай мне его. Ты во сколько его ценишь?
— Я могу продать его тебе, — ответил барон, снова поворачиваясь к столу, — только вместе с имением по цене, которую дает Рыбачевский.
Алтуфьеву показалось, что Нагельберг просто шутит.
— Да ты это серьезно? — пробормотал он.
— Совершенно серьезно, потому что Рыбачевский поставил непременным условием, чтобы портрет был продан ему вместе с имением.
— Что за вздор!
— Может быть, но такова его прихоть. Он говорит, что именно ради портрета и делает всю покупку.
— Однако очень выгодную. Ты оценил землю очень дешево.
— Он дал больше, нежели я думал.
— Странно!
— Ничего нет странного — на этом портрете изображена графиня Горская.
— Да, графиня Горская.
— Ну, а Рыбачевский, как он объяснил мне, приходится ей — как это по-русски называется?.. Словом, он — брат ее первого мужа.
— Горбун! — воскликнул Алтуфьев и, привскочив, сел на своем диване.
Барон снова обернулся к нему.
— Да, он горбатый. А ты почем это знаешь?
Алтуфьев не мог сразу ответить.
— Постой, не в том дело, откуда я знаю, — начал он наконец, — но это что-то невероятное…
— И невероятного ничего нет. Он мне объяснил очень просто, и это именно мне понравилось в нем. О существовании этого портрета у моей тетки он знал давно. Он при ее жизни предлагал ей продать ему портрет, но она не соглашалась, затем велел своему поверенному в Москве следить, не будет ли продаваться само имение после смерти тетки. По его расчетам, она уже была в летах. Вот и все. И этот его расчет оправдался.
— Но как же ты хочешь отдать портрет теперь этому человеку, если твоя тетка не хотела продавать ему его ни за что?
Барон пожал плечами.
— То тетка, а то я. Не все ли мне равно, что станет с портретом графини Горской?
— Но если мне не все равно?
— Ты с ума сошел. Тебе-то он что?
Алтуфьеву ответить было совершенно нечего. Он и сам не знал, что ему собственно — портрет графини Горской и почему он так вдруг стал отстаивать его.
— Вот видишь ли, — все-таки заговорил он, — помнишь историю, которую я рассказывал на балконе во Власьеве об исчезновении графа?
— Не очень, но немножко, кажется, помню.
— Ну так вот, там действительно этот самый горбун.
— Помню, там был и горбун.
— Ну, так он — отвратительный человек.
— Но покупщик солидный. Мне только этого и нужно.
— Тебе бы только деньги!
— А тебе бы мечтать только! — и барон, почувствовав, что разговор начинает обостряться, принялся за