чувствую себя хорошо. У тебя славно. Мой собственный дом стал для меня чужим и скучным. Меня влечёт к тебе. Через камни, через стены, через весь город. Может, ты меня околдовал?
– Любовь это колдовство,– ответил я. – Любовь это страшное колдовство. Ты околдовала меня, когда заглянула в мои глаза в храме Мудрости Божьей.
– Это безумие,– сказала она. – Отец никогда не согласится выдать меня за латинянина. Я не знаю твою семью. Ты скиталец. Искатель приключений. Нет, отец приказал бы меня убить, если бы обо всём узнал.
Сердце остановилось у меня в груди. Чтобы выиграть время, я начал хвалиться
– Мой род написан на моём лице. Меч – мой отец. Гусиное перо – моя мать. Загадочные звёзды – мои братья. Ангелы и демоны – моя семья.
Она посмотрела мне прямо в глаза и сказала:
– Я не хотела тебя ранить. Но так оно и есть.
Хвастливые слова застряли у меня в горле. Правда была гораздо прозаичнее.
– Я женат. Хотя я не видел свою жену уже десять лет, но, насколько мне известно, она жива. Нашему сыну двенадцать лет. Наверно, я и крест надел потому, что не мог больше жить с ними. Они считают, что я погиб под Варной. Так лучше для всех.
Она вздрогнула после первых моих слов. Никто из нас не смотрел друг на друга. Она провела пальцем вдоль выреза платья у шеи и поправила брошь на груди. Её шея была очень бледна.
– Что это, собственно, значит?– сказала она, наконец, ледяным голосом. – Впрочем, всё и так не могло иметь дальнейшего продолжения.
Она продолжала трогать пальцами брошь, потом посмотрела на свою руку и сказала:
– А теперь я ухожу. Подай мне, пожалуйста, плащ.
Но я не желал, чтобы она уходила. И, наверно, она тоже этого не хотела. Хотела только ранить меня.
– Мы оба взрослые люди,– сказал я, и голос мой звучал жёстко. – Не будь ребёнком. Ты прекрасно знаешь, что делаешь. И пришла сюда ты не с закрытыми глазами. Условности брака? Святые таинства церкви? Нет, мне безразличны и небо и пекло когда существуешь ты и когда я, наконец, тебя нашёл. Впрочем, они совсем не такие, какими мы их представляем и какими нам их описывает церковь. Теперь мы связаны, и ты не можешь этого отрицать. Но я ещё раз повторяю, что не сделаю тебе ничего плохого.
Она стояла и молчала, упрямо глядя в пол. Поэтому я продолжал:
– Или ты не отдаёшь себе отчёт в том, что нас всех ожидает? Смерть или рабство у турок. Одно из двух тебе придётся выбирать. Времени у нас осталось не более чем полгода. Потом придут турки. И какое тогда имеет значение, что следует делать, а чего нет?– крикнул я и с такой силой ударил кулаком по спинке кресла, что кости мои затрещали и боль на миг ослепила меня. – О супружестве, доме, детях думать может человек, у которого впереди жизнь. У меня и у тебя впереди ничего нет. Наша любовь заранее обречена на гибель. Времени у нас осталось мало. Но если ты хочешь, возьми свой плащ и уходи. Потому что много лет назад волей злого рока я вынужден был жениться на женщине, которая на много старше меня, женщине, которой я лишь из жалости подарил своё тело. Сердца моего она не затронула никогда.
– Какое мне дело до твоего сердца! – крикнула она, и лицо её пылало. – У тебя сердце латинянина. Об этом свидетельствуют твои слова. Константинополь не может погибнуть никогда. Один раз при жизни каждого поколения турки осаждают его без всякого результата. Наисвятейшая Божья Матерь хранит наши стены. Как же может овладеть ими какой-то юнец, Мехмед, которого презирают сами турки?
Она говорила только чтобы говорить. Слова лишь скрывали фанатичную веру в стены Константинополя. Потом, глядя на меня, она тихо спросила:
– Что ты там сказал о злом роке? Твоя жена действительно старше тебя?
Эти вопросы обрадовали меня. Они свидетельствовали, что в её женской душе родилось любопытство. В эту минуту вернулся мой слуга. Дверь с треском хлопнула, и на лестнице послышались тяжёлые шаги. Я вышел из комнаты и взял у него корзину.
– Сегодня ты мне уже не нужен, Мануэль,– сказал я.
– Господин, я буду в пивнушке напротив. Поверь мне, так будет лучше всего.
В своём усердии он тронул меня за руку и когда я склонился к нему, прошептал мне на ухо:
– Ради Христа, господин, посоветуй ей одеваться иначе. В этой одежде она привлекает к себе все взоры и вызывает любопытство большее, чем, если бы ходила с открытым лицом и была размалёвана как портовая проститутка.
– Мануэль,– предостерёг я его. – Мой стилет очень легко скользит из ножен.
Но он лишь хихикал, будто сказал какую-то шутку, и потирал ладони, словно перед благословением.
– У тебя душа сводника, словно ты цирюльник – сказал я и пинком выгнал его прочь. – Стыдись своих мыслей, – Но пинок был лёгким, чтобы Мануэль мог догадаться о моём расположении.
Я внёс корзину в комнату. Потом раздул огонь и подбросил уголь. Налил вино в серебряный кубок. Преломил пшеничный хлеб. Наполнил сладостями китайскую вазу. Она протестующе подняла руку. Но потом, перекрестившись по-гречески, отпила глоток тёмного вина, съела немного хлеба и липкий от мёда леденец на палочке. Я тоже не был голоден и вместе с ней попробовал всего понемногу.
– Итак, мы вместе пили вино и преломили хлеб, – сказал я. – Теперь ты можешь быть уверена, что я не сделаю тебе ничего плохого. Ты мой гость и всё, что моё, теперь и твоё тоже.
Она улыбнулась и сказала:
– Ты собирался рассказать о злом роке.
– Я говорил уже слишком много. Зачем слова, если ты рядом? Одними и теми же словами люди говорят о разных вещах. Слова рождают неверие и непонимание. Мне достаточно твоего присутствия. Если люди уже вместе, слова не нужны.
Я погладил её руки над котелком с углями. Пальцы у неё были холодные, но щёки горели.
– Моя любимая,– тихо сказал я. – Моя единственная любимая! Мне казалось, что наступила осень моей жизни. Но я ошибся. Спасибо что ты есть.
Она рассказала, что её мать заболела, и прийти раньше не было возможности. Ещё я почувствовал, как