Читать интересную книгу Другая любовь - Михаил Ливертовский

… Ой, как неловко чувствовать себя удачливым, счастливым! Как трудно защищать свою любовь перед советами обделенных удачей людей…

… Я и на фронте считал себя счастливчиком.! В Войну говорилось: «Кому война, а кому – мать родна!» Эта поговорка касалась тех, кто обогащался на горе, жировал. Пользовался благами, которые злая война ее участникам обычно не дарила. А я считал себя облагодетельствованным войной, В неуютном, грязном окопе, на жесткой госпитальной койке – я упивался радостью, чувством, именованном любовью, любовью, дарованной мне Войной…

… Снова сошла ко мне с рисунков, снова заговорила со мной языком своих писем – Зорька. Я закрыл глаза, чтобы меня ничто не отвлекало от приятных видений…

В это время к нашему закутку подошли какие-то люди. И кто-то сказал: спит. Другой голос согласился: отдыхают, подойдем попозже. Видно, интерес ко мне, к важной перипетии в моей жизни – все еще сохранялся. Мне казалось, что он должен, наконец, иссякнуть. За долгую дорогу соседи должны были устать: да и пассажиры стали чаще меняться; количество их заметно сократилось; время шло… и как ни странно – интерес не пропадал… Каждый входил и вносил свою особенную способность говорить, мыслить. Чукча и русский, белорус и таджик, – до чего мы разные!.. Они говорили не только с разным акцентом! Но с разным пониманием и согласно своего, как теперь сказали бы – менталитета – давали советы…

Один бурят спросил меня: – «Куда едешь так далеко? Зачем? У нас за Победителя любая девушка пойдет – самая красивая! И не будет баловать! Будет слушаться! А хочешь – по дружбе – две!..

Я обещал ему, чтоб не обижать, на обратном пути заехать. А украинка-попутчица – смотрела на меня с такой жалостью, готовая прослезиться, будто перед ней был великовозрастный ребенок никак не могущий научиться держать головку, сидеть. Когда мы оказались рядом в очереди на туалетные процедуры, она спросила шепотком, словно выведывала какую-то страшную тайну: «Не бачилы?» – (в смысле – не видели?) – и сокрушенно качала головой: – «И не боитеся? А вдруг… ой, аж страшно подумать!»

Мне, конечно, льстило такое внимание – все же благодарнее своим спутникам я был тогда, когда они не мешали мне предаваться раздумьям о Зорьке, о нашей предстоящей встрече. Но почему-то в тот момент образ Зорьки, представление о ней стали ускользать от меня. В старании настичь ее, я раскрыл глаза. Полутьма, жухлые краски незатейливого интерьера, духота, храп, бормотание соседей – ничем не смогли помочь. А непроницаемо черный квадрат вагонного окна – загадочный, как на знаменитом полотне Казимира Малевича, заставил меня думать о другом. В мое сознание поползли мысли, замешанные на предупреждениях бывалых людей, их соображениях, знаниях. Конечно, мне многое известно о девушке, которую я люблю, но далеко не все… по-настоящему не знаю, что у нее было до нашей переписки, хорошо не знаю ее близких, друзей. Ждет ли она именно меня. А если и ждет, то так же жаждет встречи, как я?!.. Но – я ее люблю! И она мне очень-очень нужна!.. А какие-то ненужные мне совсем мысли роились в извилинах моего мозга, заставляли думать о ненужном, уводили куда-то далеко, и даже трудно было возвращаться к своим мечтам. Мысли копошились, пока одна решительная их не растолкала и не заняла в моем взбудораженном мозгу главенствующее место: Зорька ведь не знает, даже не может себе представить, что я еду к ней! С каждым километром поезд все настойчивее приближает меня к Москве – к ней. Она же…

… В это время я заметил, что еще недавно непроницаемо черный квадрат вагонного окна заметно посерел и, кажется, стал розоветь – наступал рассвет. В те дни светало поздно. Рабочее утро уже давно началось. И в Москве… я никак не мог представить, чем Зорька в это время занимается, о чем думает!..

Да и в Москве ли она!? Она могла поехать к бабушке в Ленинград! Могла… да все, что угодно! Нужно как-то дать знать о себе, о том, что – еду. Почему я не оповестил Зореньку раньше?! Из Иркутска?.. Из Новосибирска, наконец, – откуда я полгода назад отправлял телеграфом деньги своей матери, Зорьке, своему другу-однополчанину, который после тяжелого ранения уже не вернулся в часть? Отправлял большие деньги, ставшие тогда мне ненужными. Отправлял тогда, когда мы ехали «туда» (на войну с «японцем») – давая тем знать, что увидимся не очень скоро… это было без малого год тому…

… Я вскочил и стал пробираться к табличке с расписанием движения нашего поезда. В плотной толпе формирующейся утренней очереди в туалет, между разнообразными непрестанно движущимися прическами, ушами, шеями, плечами не сразу удалось разглядеть белеющий квадратик заветного документа, прикрепленного к противоположной стене тамбура, но я без труда ввинтился в доброжелательную ко мне живую очередь и легко достиг своей цели. К сожалению, таблица была набрана очень мелким шрифтом. Нелегко разбирались названия станций, часы прибытия, время стоянок… между наименованиями и цифрами терялась связь. Стоявший рядом со мной человек спросил, теплым низким голосом: – «Считаете – сколько остановок осталось?»… Я не собирался вступать в разговор и никому ничего объяснять, поэтому машинально кивнул головой, не переставая обеими руками сопоставлять названия и цифры в расписании…

… Сверился со своими часами – скоро станция!? «А как Зорька воспримет… мое появление?..» – неожиданно зароилась в моем мозгу непрошенная мысль. И чувствую, как мной овладевает панический страх!!!.. Вот чего от себя не ожидал!.. Куда подевалась моя веселая и веселящая других уверенность!?..

… Стоп! Станция Кунгур – еще не место встречи. Отсюда до Москвы поезд может идти двое суток, а то и – больше…

– Не терпится – увидеть?.. – голос прозвучал чуть повыше и уже чем-то задел меня…

Я взглянул на рядом стоявшего человека. Это был полноватый мужчина. В возрасте. Большая круглая голова удобно устроилась на покатых плечах. Все было, вроде, ничего. Разве что заметный живот чуть перевисал через солдатский ремень и немного портил картину…

… Да, и эта, плотная, я бы даже сказал, солидная фигура была с большим трудом втиснута в «беушную» солдатскую форму, притом, сверх нормы потрепанную. Ему, наверно, больше пошел бы прикид, как теперь говорят, полковника, на худой конец майора. Может быть, офицер, разжалованный за какие-нибудь «нарушения», что тогда нередко случалось?.. Но, возможно, этот человек готовился к съемкам фильма в роли бывалого солдата. Тем более, что в нем было что-то артистическое и он походил сразу на нескольких знаменитых в то время актеров. Как бы в доказательство этому он из клочка газеты картинно свертывал, и почти не глядя, знаменитую фронтовую «козью ножку», вынул кисет с махоркой, и ловко стал ею набивать самокрутку…

– Молодой человек, – обратился он ко мне, не назвав меня ни полковником, ни майором, даже капитаном… его большие глаза, щедро метавшие ироничные лучики, должно быть, видели меня насквозь. Меня это не обижало, более того – этот человек мне даже нравился – и я готов был его слушать. И он продолжал: – «Вам, наверно, уже много наговорили, насоветовали…»

Этот человек говорил, все делал, – естественно, как дышал, почувствовалось, что он многое знает, и я решил перебить его, чтобы узнать то, что меня в тот момент интересовало больше всего:

– «Следующая станция должна быть «Кунгур»… Вы не знаете – там есть телеграф?..

– Кунгур?.. Там есть все, как в Греции, – уверенно ответил мужчина цитатой из модного тогда фильма «Свадьба» (по Чехову), который мне еще не довелось посмотреть. Я хотел было спросить этого человека, почему он так уверен, но не успел. Он, не останавливаясь, продолжил свою тему: – «Но вас предупреждали, что нельзя жениться на женщинах, которые грызут ногти, или еще хуже – губы!? Учтите, этих ничего не интересует кроме своих ногтей и собственных губ!.. Избегайте – нацменок и, особенно евреек…

Услышать эти слова после такой войны с фашизмом, геноцидом, после «Холокоста»! И от кого? От нашего человека?.. Фронтовика?! В моей голове забродили какие-то речевки на интернациональные темы…

… Но в это время поезд тормознул, напомнив тем самым о приближающейся остановке, и я ринулся к выходу, который находился в противоположной стороне вагона. А уже за своей спиной услышал: (незнакомый голос сказал) – «Ну, что вы говорите? Как вам не стыдно! Вот у меня жена еврейка…» – (а знакомый низкий, теплый – ответил) – «Я сам – еврей, старый еврей и поэтому знаю, что говорю…»

… Мне уже удалось добраться до середины вагона, когда поезд резко остановился. Я неудачно оперся на больную, еще не вполне окрепшую после ранения ногу, опоры под руками не оказалось, и я головой сильно ударился о какой-то угол. Почти теряя сознание, еле передвигаясь, я продолжал продираться к выходу. Попутчики заметили, что мне как-то «не по себе», и поддержали меня. Буквально передавая с рук на руки мое не совсем уверенное в себе тело, им удалось даже вывести меня на перрон. Все это время мои помощники нелестно отзывались о нашей устаревшей «колымаге» – поезде, место которому на свалке, – о неловкости машинистов, которых покрывали толстым слоем сочного мата…