Читать интересную книгу Волшебник из Гель-Гью - Леонид Борисов

– На Миллионную пойдем к пяти. Посидим часок, а оттуда в Народный дом. Успеем.

– А билеты? На Шаляпина у нас, дорогой друг, сутками стоят за билетами, а ты хочешь в один час!

– Да я к нему самому! Скажу ему: поздравляю вас, Федор Иванович, с головокружительной карьерой и прошу припомнить те времена, когда и вы чай вприглядку пили. Сейчас-то, поди, по десять кусков в стакан опускает. Повезло человеку!

Обедали дома, гостю и хозяину подали горох с ветчиной, вареное мясо с тушеной капустой, пирог с брусничным вареньем. И гость и хозяин любили простые русские кушанья, ели много и долго, не забывая наливать друг другу. Грин мечтал о предстоящем посещении квартиры семь в доме № 12 по Миллионной улице; при одной мысли о том, что он поднимется по лестнице и будет впущен в квартиру, где, возможно, разрешатся все загадки, ему становилось и хорошо и жутко. С подобными чувствами и ощущениями ожидал он в детстве начала представления в передвижном цирке.

– Всё же жизнь есть благо, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Побольше смелости, воображения и пренебрежения к мелочам.

В пять вышли из дому, пешком дошли до Миллионной. На углу Мраморного переулка Грин, вдруг помрачнев, остановился:

– Слушай меня, Иван Иванович, что я скажу. Только сейчас меня осенило предчувствие, и я боюсь, что мы приближаемся к новой загадке.

– В чем дело, Александр Степанович?

– Прежде всего, обрати внимание на то, что из подъезда того дома, который нам нужен, выносят вещи. Не раньше и не позже, а именно сегодня, когда иду я. Во-вторых, я только сейчас вспомнил, что в квартире седьмой живет член государственной Думы Чупров. И вдруг в этой же квартире Катюша! Жрица любви!

– Двойник глухонемой, – мягко, с участием произнес Иван Иванович. – А вещи, действительно, выносят. Чудесная обстановка. Смотри-ка, какой шкаф! Какие кресла! Диваны! Мать честная, мне бы такую обстановочку! Зажил бы я, господи ты боже мой!

Приятели остановились у ворот дома № 12. Весь тротуар от подъезда и до мостовой был загроможден вещами из обихода богатого буржуа. Здесь стояли столы и кресла красного дерева, резные буфеты, письменные столы, шифоньерки, инкрустированные перламутром и хрусталем, книжные шкафы и диваны, крытые атласом и муаром. Четверо здоровенных молодцов нагружали мебелью ломовые телеги.

Вынесли картины, трюмо, стенные зеркала, одну картину прислонили к стене дома, и Грин, издали взглянув на нее, весело и громко рассмеялся.

– Душка Клевер! Наше вам! – воскликнул он. – Смотри, Иван Иванович, закат в зимнем лесу кисти Клевера! Скажи мне, какие картины висят в твоей квартире, и я скажу, кто ты таков. Однако кто же выезжает? Эй, дядя, из какой квартиры вещи носишь?

– Из седьмого носим.

Грин попросил извинения у приятеля и скрылся в подъезде. Бегом он влетел на площадку второго этажа и вошел в настежь раскрытые двери квартиры семь. Он узнал знакомую ему переднюю, но в ней было пусто. Он прошел в комнату направо. Здесь лежали связанные книги, журналы, стояли накрытые газетами обеденные и чайные сервизы.

Грин обошел все комнаты, заглянул в кухню. Всюду было пусто, пыльно, но в комнатах еще веяло запахом жилья: на синих с позолоченным багетом обоях темнели квадратные, круглые и шестиугольные следы висевших здесь картин и фотографий, на подоконнике маленькой комнаты стоял телефонный аппарат. В углу валялись пустые коробки из-под папирос, флаконы и баночки, ленты и разноцветные тряпки.

Никем не замечаемый и не тревожимый, Грин присел на корточки над этой кучей трухи и мусора, – ему казалось, что здесь он найдет нечто для него драгоценное, и он не ошибся: на дне коробки от печенья, среди орденских ленточек и котильонных значков, он отыскал маленькую фотографическую карточку. Ему вдруг стало и холодно и жарко.

– Милая! Хорошая! Здравствуй, – прошептал Грин, вглядываясь в черты глухонемой. Она смотрела прямо в глаза ему и улыбалась. Озираясь по сторонам, подобно вору, Грин достал из кармана пиджака бумажник и вложил в него находку.

– Никому не скажу, никому не покажу, не бойся, – говорил он, поглаживая кожу бумажника. – Здесь тепло, и ты не озябнешь, Бегущая по волнам…

Бегущая по волнам… Так назвав глухонемую, он пожал плечами и еще раз повторил с несвойственной ему теплотой и нежностью:

– Ты не озябнешь, Бегущая по волнам!

Где-то в далеком море корабль терпел крушение, битым мрамором опустились над морем облака, на зеленых волнах качались обломки мачт, и с той стороны, где заходит солнце, бежала по морю полунагая женщина, и там, где она шла, оставалась розовая, кипящая дорожка.

– Ты мне скажешь, что делать дальше, – сказал Грин, не отрываясь от привидевшейся ему панорамы моря.

В комнату заглянул молодец в переднике и спросил, что делать с переносной печкой: оставлять здесь или забирать с собою?

– Обязательно забирать! – приказал Грин. – Непременно! Барыне будет холодно, если ты оставишь печку.

– Барыне-то все равно, – сказал молодец. – Она уже давно в теплых краях.

– В каких? Где? Ты знаешь?

– Да еще месяц назад я перевозил ее вещи на пристань, – ответил молодец. – Вот из этой комнаты. Я ее и на пароход провожал. Каютка же ей досталась – игрушечка! Дали бы на бутылку, барин. Третий час маюсь, пудов сто вынес, ей-богу!

Грин дал молодцу рубль, получил множество «благодарю вас» и «спасибочко», побродил по квартире и вышел на улицу.

Иван Иванович стоял на том же месте:

– Ровно час жду тебя, Александр Степанович! Есть новые чудеса?

– Есть. Теперь куда?

– А теперь я тебя помотаю. То ты меня, а теперь я тебя. Извозчик! В Александровский парк к Народному дому полтинник. Заплачу семьдесят, только вези нас как своих родных братьев и чтобы дым из трубы, понятно?

В половине восьмого приятели подошли к кассе оперного Народного дома и над окошечком с матовым стеклом прочитали аншлаг: «Билеты все проданы».

Зрители съезжались. Огромная гардеробная наполнялась нарядно одетыми дамами, штатскими, военными. На бронзовой цепочке колыхался над вешалками портрет Шаляпина в роли Мефистофеля. Бес кривил губы и озорно подмигивал каждому, кто только взглядывал на него.

– Повезло черту, – сказал Иван Иванович, – сегодня мы к нему нагрянем. Ты мне скажи, Александр Степанович, ходовой ты мужик или не ходовой?

– Нет, я не ходовой, – ответил Грин. Ему было безразлично – достанут они билеты или не достанут. Но Иван Иванович оказался ходовым. Он куда-то сходил, у кого-то попросил и вскоре вернулся с двумя билетами в третий ряд кресел партера.

– Как же ты добыл их? – спросил Грин.

– Очень просто. Пришел к администратору и сказал, что друг моего детства Федор Иванович Шаляпин распорядился, чтобы мне дали два билета на сегодняшнее представление. Администратор вскочил, заюлил, усадил меня, забегал, а я гляжу на часы и говорю: «Поскорее! Через пятнадцать минут начало!»

– Ты ходовой мужик, – сказал Грин. – Я этого не сумел бы,

– Ты слушай. Получил я билеты, поблагодарил и заявляю: «Распорядитесь, чтобы в антракте меня и моего брата пропустили за кулисы, мы должны еще раз повидать Федора Ивановича». Администратор пишет. «А как фамилия?» Я ему: «Мамонтовы, Илья и Петр». Ведь есть такие?

– Ты очень ходовой мужик, – сказал Грин, огорчаясь: он чувствовал, что с приятелем своим сегодня он завертится, а ему так хотелось одиночества, уюта, почему-то вспомнилось лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…».

– Ты очень ходовой мужик, – повторил Грин. – Я не пойду с тобою за кулисы. Федор Иванович будет ждать Мамонтовых, а увидит нас с тобою. Рука у него, по слухам, тяжелая.

– У меня руки тоже не легкие, – сказал Иван Иванович. – Шагом марш в буфет. Перед выходом черта необходимо выпить. Я капитан, а потому ты меня должен слушаться. Раньше ты меня мотал по своим чудесам, теперь я тебя помотаю по моим чудесам. Будь здоров! Налейте шустовского коньяку, да не в эти рюмки, из таких валерьянку пьют! Твое здоровье! Еще, пожалуйста. За твои чудеса, Александр Степанович. А теперь за беса. Нет, изволь подчиниться. Не люблю паинек. Не похоже это на тебя, друг ты мой вятский. Ага, попался, Фауст Фаустович!

– За Бегущую по волнам! – воскликнул Грин, наотмашь чокаясь с приятелем. – И еще!

– За Бегущую по волнам! – второй раз сказал Грин, осушая бокал.

В фойе и буфете оглушительно дребезжали звонки. Зрительный зал сморкался и откашливался. Скрипачи подняли смычки. Капельмейстер взмахнул черной палочкой вызывателя музыки, и вот началось грозное повествование о второй молодости Фауста. Но сегодня зрители собрались ради Шаляпина, и с того момента, как он появился в дыму и пламени, рассказ о Фаусте уступил место веселой истории о проделках Мефистофеля.

Грин скучал, замышляя бегство. Зато Иван Иванович ликовал и подпрыгивал:

– Земляк-то мой, земляк! Монету чеканит! Что ни слово, то золотой! В антракте мы к нему нагрянем! Он мне троюродным по отцу приходится. Гляди, какую мину состроил! А голосок! Бархат, крем, шоколадная подушечка!